— Я просто понять тебя хочу!

Ну вот, опять красивые и бессмысленные слова. Как в мексиканской мелодраме.

— Федор, ты не чувствуешь, что сильно изменился?

— Нет, Наташенька, самому странно. Все вот чувствуют, а я, извини, ослеп.

Что-то пробормотав, она бросила трубку. Я испытал облегчение, услышав короткие гудки. Потом, когда все наладится, разберемся, если захочется…

Такая мысль впервые пришла мне в голову, и я долго сидел, раздумывая, пока не понял, что на кухне отчаянно свистит чайник.

Утром я собирался на работу с тяжелым сердцем. Я вспомнил вторжение в квартиру Бабко, а потом нашу с ним пьянку, и мне стало противно за себя.

С самого утра меня одолевало неприятное предчувствие. Что-то нехорошее должно было случиться.

Я встал вовремя и мог бриться не торопясь, но умудрился трижды порезать подбородок безопасным станком. Я грустно смотрел в зеркало, и мне хотелось сказать самому себе: «До чего же ты дошел, бывший опер?»

Я вышел на улицу, и свежий, морозный воздух принес мне решение. Хрустел под подошвами нелюбимый мной снег, а порывы ветра обжигали лицо. Я чувствовал, как спадает владевшее мной напряжение.

Бабко — наркоман. Я твердо был уверен, что он курит «травку», и достаточно часто. Косвенные улики порой убедительнее прямых, и кроме того, я доверял своей интуиции. А раз так, то я могу согласиться с Марголиным, что он не должен работать в фирме.

Странно, после визита в квартиру мое отношение к Бабко переменилось. Возникло нечто вроде симпатии. Или виной тому неловкость, испытанная мной, когда я рылся в его вещах и разглядывал фотографии?

Я решил сегодня же, использовав удобный момент, переговорить с Бабко и убедить его уволиться самому, не дожидаясь неприятных последствий. Я не сомневался, что у меня это получится. В свое время удавалось уговаривать и «колоть» и более крепких типов.

Я шагал к остановке, не обращая внимания на ветер, был уверен в успехе. И ошибался.

На инструктаже у Горохова Бабко сидел далеко от меня, как обычно, размеренно жевал резинку и временами прикрывал глаза с видом крайнего утомления. Витя в то утро, наоборот, был в ударе, говорил много и красноречиво и, в общем-то, ни о чем. Из услышанного запомнилось несколько свежих анекдотов.

Бабко одним из первых нацепил свою пятнистую безрукавку и бодро двинулся к нашей арке. Проходя мимо, он мазнул по мне безразличным взглядом, и я на мгновение замер, подумав о том, не является ли мое задание очередной, более глубокой проверкой? Поразмыслив, я отбросил сомнения и вернулся к своему плану. Он казался мне безупречным. Совесть моя будет чиста, и по работе никто не сможет предъявить претензий.

Мы выстроились под аркой, ожидая, пока Горохов уедет. Бабко стоял на другом конце шеренги и не делал никаких попыток приблизиться, так что я топтался рядом с отставным мичманом, мало прислушиваясь к его болтовне о вчерашнем хоккейном матче.

Примерно через час черная «девятка» Горохова с ревом пролетела мимо нас, старый мичман отпустил в его адрес какую-то непонятную мне остроту, и мы стали расходиться. Двое остались под аркой, остальные быстро рассосались по всему рынку.

Бабко широким шагом двинулся в сторону ангаров с автозапчастями, я догнал его и окликнул:

— Вася!

— Ну?

— Поговорить надо.

— Что, сейчас?

— Не завтра же!

— Ну так говори.

— Давай отойдем куда-нибудь.

Он замолчал. Смотрел на меня ничего не выражающим взглядом, катал во рту резинку и молчал. Никогда не встречал человека, который умел бы так выразительно молчать и двигать челюстями.