Марш‑бросок в сторону гор начали прямо с рассветом: двигаться днем – огромный риск, но надо было пользоваться тем кратким временем, пока можно идти, не заботясь об уничтожении своих следов. К концу второго дня пути отряд достиг плато, но никаких кочевий Цэрлэг пока не узрел, и это начинало его всерьез беспокоить.

...Распадок, где они стали лагерем, был зелен оттого, что здесь жил ручеек – маленький, но общительный. Он, как видно, стосковался в своем уединении и теперь спешил поведать неожиданным гостям все новости этого крохотного мирка – о том, что весна нынче припозднилась, так что голубые ирисы у третьей излучины все никак не зацветут, но зато вчера его навестили знакомые дзэрэны, старый самец с парой козочек... – и эту тихую мелодичную болтовню можно было слушать до бесконечности. Только человек, сам проводивший в пустыне неделю за неделей, не видя ничего, кроме горько‑соленой жижи на дне овечьих водопоев да скудных капель безвкусного дистилята из цандоев, способен понять, что это значит – погрузить лицо в живую проточную воду Это сравнимо лишь с тем, как впервые прикасаешься к любимой после долгой‑предолгой разлуки; не зря центром Рая, созданного воображением жителей пустыни, служит не какая‑нибудь помпезная безвкусица типа хрустального Чертога наслаждений, а маленькое озеро под водопадом...

А потом они пили заваренный до дегтярной черноты чай, церемонно передавая друг другу единственную выщербленную пиалу, неведомо как сохраненную сержантом во всех этих пертурбациях ("Настоящая кхандская, что б вы все понимали!.."), и теперь Цэрлэг степенно разъяснял Тангорну, что зеленый чай имеет бездну достоинств, вопрос же о том, лучше ли он, чем черный, сродни дурацкому "Кого ты больше любишь, папу или маму?" – каждый хорош на своем месте и в свое время, вот, к примеру, в полуденный зной... А Халаддин слушал все это вполуха, вроде как ночное бормотание ручья за большими камнями, переживая удивительные мгновения тихого счастья, какого‑то... семейного, что ли?

Костер, в котором быстро сгорали сухие корневища солянок (этими серыми коряжками был почти сплошь покрыт соседний склон), ярко освещал его товарищей: чеканный профиль гондорца был обращен к лунообразной физиономии орокуэна, смахивающего на флегматичного восходного божка. И тут Халаддин с внезапной тоской понял, что это их странное содружество доживает последние дни: не сегодня‑завтра пути их разойдутся – надо думать, навсегда. Барон, едва лишь окончательно заживет его рана, двинется к Кирит‑Унгольскому перевалу – он решил пробираться в Итилиен, к принцу Фарамиру, – им же с сержантом предстоит самим решать, как быть дальше.

Странно, но, пройдя вместе с Тангорном путь, полный смертельных опасностей, они ничего, по сути, не узнали о его предшествующей жизни ("А вы женаты, барон?" "Сложный вопрос, одним словом не ответишь..." "А где расположено ваше имение, барон?" "Думаю, это уже не существенно, его ведь наверняка конфисковали в казну...") И тем не менее Халаддин с каждым днем проникался все большим уважением, если не сказать любовью к этому чуть ироничному, немногословному человеку; глядя на барона, он, пожалуй, впервые проникся смыслом выражения "врожденное благородство". И еще ощущалась в Тангорне такая странная для аристократа черта, как надежность– надежность иная, чем, к примеру, в Цэрлэге, но совершенно при том несомненная.

Халаддин, сам будучи выходцем из третьего сословия, к аристократии относился весьма прохладно. Он никогда не понимал, как можно гордиться не конкретными деяниями своих предков – в работе ли, в войне ли, – а самою по себе протяженностью этой шеренги, тем более что почти все эти "благородные рыцари" были (если называть вещи своими именами) просто удачливыми и беспощадными разбойниками с большой дороги, чьим ремеслом было убийство, а призванием – предательство.