|
Долго пинал. Я подхожу к столбу и пинаю его ногой. Потом еще. Боль пронзает лодыжку, но я не останавливаюсь. Н-на! Н-на! Н-на! Когда боль в ноге становится невыносимой, я поворачиваюсь и, хромая, иду обратно к лошади. Глаза от усталости провалились. Лицо напоминает восковую маску, рассохшуюся от старости и осыпающуюся… Лошадь от меня шарахается. Смотрит испуганно, раздувает ноздри. Я протягиваю руку, лошадь отступает. – Ну и пошла ты тогда, – говорю я. Оглядываюсь. Крест с германцем чернеет на фоне фиолетовой вересковой пустоши и недалекого леса. Он последний в ряду крестов, тянущихся от Ализона. Так. Прошел всего день с момента казни. Германец не мог так быстро умереть, на кресте мучаются долго… Может, он еще жив? Просто кажется мертвым? Такое бывает. В Африке я видел фокусника, которого связывали, укладывали в ящик и закапывали в землю. А потом через три дня откапывали – а он живой! Я сам не знаю, почему пытаюсь ухватиться за такие глупости. Ду ис двала. Ты дурак. Я поворачиваюсь к рабам. Центурион смотрит на меня сверху. – Хорошо, – говорю я. – Слезайте и снимите его с креста. Рабы молча переглядываются, но с места не двигаются. Почему-то косятся на центуриона. – Снимите его, – приказываю я. – Ну же! – Выполняйте, – говорит Тит, словно моего приказа им недостаточно. Рабы вдруг начинают шевелиться. Старший центурион усилием воли приподнимает себя над седлом и перекидывает ногу. Неловко спрыгивает на землю, охает, со стоном приседает. Начинает растирать бедра. Несладко ему сегодня пришлось. Рабы вынимают из мешков, притороченных к седлам, привезенные инструменты. Складывают на землю. Потом опять смотрят на центуриона. С надеждой. Мол, центурион здесь самый нормальный. Он сейчас образумит хозяина, и делать ничего не придется. – Снимайте, – говорит центурион. – Это приказ легата. * * * Раб перебрасывает веревку через перекладину креста, упирается ногами. На ней завязаны узлы. Другой начинает взбираться вверх, зажав в зубах нож… Режет веревки, привязывающие руки германца. Потом нужно что-то сделать с гвоздями. В общем, работы много. Помогаем даже мы с центурионом, иначе бы рабы возились до завтра. Снять человека с креста сложнее, чем его туда прибить. Наконец германца удается уложить на землю. Ветер дует все сильнее, рывками. По вересковой пустоши гуляют темно-синие волны. Усиливающийся, пульсирующий шелест листьев напоминает биение сердца. Деревья качаются. В стороне севера, за лесом, там, где река Визургий и лагеря легионов, скапливается глубокая черная темень. Бездна. Словно небо куда-то проваливается. Напряжение в воздухе такое, что он вот-вот лопнет. Я наклоняюсь к германцу. – Легат! – говорит центурион. – Вижу, Тит. В боку германца, слева, под ребрами, небольшая колотая рана. Бок залит черной засохшей кровью. Вот и ответ, Гай. Что, легат, допрыгался? Кто-то не стал надеяться на римское правосудие и медленную смерть. А решил ускорить дело. Но кто?! Если бы мертвые могли говорить. Если бы… Я прикладываюсь ухом к его груди. Тихо, только что-то булькает. Встаю и пинаю его по ноге. Нога дергается, падает. Может, он притворяется? Бред. – Ну же, давай! Ты же сильный! Бесполезно. Германец мертв. Я поворачиваюсь к центуриону: – В городе же есть медики? Тит Волтумий качает головой. Да, мне тоже понятно – если и есть, мы просто не успеем довезти германца в город, даже если он хоть чуточку жив. И тем более не успеем привезти доктора из Ализона сюда. Это не считая того, что мы нарушаем закон. За снятие преступника с креста без позволения пропретора мы рискуем сами оказаться на кресте. Конечно, до этого дело не дойдет, но… Проклятье. |
