— Кыца-кыца-кыца! — звал своего любимого кота, рыжего Сидора, пропавшего без следа вчера вечером.

«Волги» не было.

Эдик с удовольствием посмотрел на свои увесистые золотые часы «Ситизен» и одновременно с неудовольствием подумал, что Волоха и Люська-Магадан запаздывают. Он рассчитывал, что они привезут Зеркалову к половине третьего. Сейчас блестящие лучики-стрелки показывали пять минут четвертого, и Лапшин нервничал, все ли получилось так, как он спланировал. Вдруг Зеркалова оказалась не так проста, чтобы клюнуть на примитивнейшую, если уж говорить откровенно, удочку? Или они не застали ее на работе и, забыв про все инструкции, остались ждать на стоянке возле проходной, мозоля глаза сидящим в будке омоновцам?

«Вот жиды! — в который раз подумал Эдик о заказчиках и своих непосредственных хозяевах. — Говорил же им, нужен второй сотовик! Козлы…»

Эдуард Яковлевич Лапшин по паспорту числился гражданином Израиля, хотя вся его трудовая деятельность протекала в основном на территории Советского Союза, а позже — Российской Федерации. Исторической же родиной Эдик считал город Киев. «Из города Киева, из логова змиева», — цитировал Эдик запавшую в душу фразу неизвестного ему поэта, когда рассказывал о своем прошлом. Прошлое это представало перед ним в виде трехкомнатной квартиры сталинской постройки на Крещатике, фотографии деда в форме красноармейца, в буденовке со звездой и доставшихся от того же деда в наследство серебряных окладов от икон Богородицы и Николы Чудотворца. Куда сами иконы подевались, он не знал. Обзаведясь еще во время оно израильским паспортом и пожив некоторое время в земле обетованной, Эдик приобрел дурную привычку всех сквалыг называть жидами. Делал он это безо всяких расовых предубеждений — просто констатировал факт.

Хозяева разорились только на один сотовый телефон, да и то потому, что так им самим удобнее ловить Лапшина, где бы он в этот момент ни находился, в лесу или в сортире. А вот как Эдику контролировать своих легионеров — на это хозяевам было глубоко наплевать.

На данном этапе в подчинении у Лапшина находилось двое. Люську он в этот список не вносил. Магаданшу он знал как самое себя, знал ее мужа, с которым еще лет семь назад вместе сидел, и уважал Магаданшу по максимуму, насколько вообще мог уважать Евино отродье. Баб, считал Эдик, можно использовать только по прямому назначению.

В подчиненных ходили сопляк-кореец, которого Эдик выводил в люди, и Волоха — с ним Эдик работал давно. Он не любил новых людей вокруг себя. Но в последнее время Волоха начал Эдика раздражать: слишком стал самостоятельным.

Эдику недавно перевалило за сорок, и хотя он чувствовал себя в расцвете, все-таки не мог не замечать, что ему в затылок уже дышат, наступают на пятки подросшие молодые бычки в черных кожаных куртках. Лапшину с ностальгией вспоминалось его поколение. А эти, нынешние, того и гляди тебя сметут с корабля истории в гнилую яму два на полтора.

Глядя, как Цой, сосредоточенно уставившись в пространство над Клязьмой, утрамбовывает пятками плешь во дворе, сопит и делает плавные пассы руками в сторону невидимого врага, Эдик плюнул про себя. Здоровенный лоб, а предел мечтаний — черный «БМВ» последней модели и две блондинки зараз. Двадцать три года, а уже пушка на боку. А когда сам Эдик впервые заимел свою пушку? Подумать страшно, ведь обходился же одной собственной головой да руками. Но, взявшись за воспитание Цоя, он видел, что Цой — малек по натуре был, есть и будет и в акулу ему никогда не вырасти. Оставляя такого малька у себя за спиной, Эдик, по крайней мере, мог жить спокойно, не опасаясь, что его сожрут.