«Возьмись», пытался сказать он ей. Это был не голос, это было нечто другое, нечто вроде шепота внутри нее, как кровь в жилах. Только у нее больше не было крови или вен. Это было в ее сущности, то что выжило не зависимо от тела.

Ее душа.

«Возьми мою руку».

Она не могла. Он был по другую сторону стекла, а части перемещались, утаскивая ее дюйм за дюймом в темноту.

Потом она увидела Шейна, в одном из вращающихся, блестящих осколков. Он лежал на спине, смотря в пустоту, и выглядел страшно одиноким.

«Возьми мою руку, Клер, давай же!» Теперь шепот Мирнина звучал отчаянно. Мучительно. Ему тоже было больно.

Она продолжала смотрела на лицо Шейна, но все же бросила к протянутой руке Мирнина, когда другой осколок проскользил мимо нее.

Ее пальцы прорвались через холодную, ледяную поверхность и коснулись его.

И реальность вернулась. Она могла все еще видеть трещины, слышать ужасный шум темноты, но рука Мирнина изогнулась и сомкнулась вокруг запястья в нерушимом захвате, и она падала, и падала, и падала…

И сделала вдох.

Настоящий вдох.

Это больно.

Ее первой мыслью было «Этого не может быть», а следующей — желание вырваться, избавится от этой сильной боли, но она не могла. Она не могла пошевелиться. Боль была в ее шее, и она вспомнила чудовищный хруст, темноту, момент, когда все произошло…

Я дышу, подумала она. Как я могу дышать? Я могу чувствовать как бьеться мое сердце. Я могу чувствовать…

Я могу чувствовать.

Боль стала исчезать, но было что-то еще, что-то хуже… что-то двигалось по ее венам, как ледяной яд. Как смерть, но медленнее. Беспощадно.

Она чувствовала холодные руки на своем лбу, и голос Мирнина, звучащий внутри ее головы.

«Тебе придется выбрать», сказал он ей. «Если ты хочешь жить, как жила раньше, ты должна бороться. Это твой выбор. Я верну тебя обратно, но сейчас ты должна выбрать».

Она растерялась, и испугалась, и это причиняло боль. «Выбрать что?»

«Человеческую жизнь», сказал он. «Или нескончаемые возможности, которые я могу предложить. Но ты не сможешь передумать после того, как ты сделаешь этот выбор».

Слышать Мирнина в своей голове было то же самое, что быть Алисой внутри кроличьей норы. Он казался достаточно здравомыслящим, но где-то на заднем плане всплывали изображения, чувства, совершенно безумный дрожащий пейзаж слишком яркого цвета, слишком сильной боли, слишком большой любви, слишком большого голода, слишком много всего. Таков был Мирнин.

И он пугал ее, и зачаровывал, и вынуждал ее кричать.

У льда в ее венах было что-то замечательное, потому что это чувство было похоже на мир. На тишину. Не как смерть, но что-то вроде смерти, и что-то вроде жизни. У этого чувства была жестокая, острая ясность вечности.

Ее сердце боролось за жизнь, и эта борьба была болезненной. Жизнь была болезненной. Все причиняло боль, даже самые лучшие моменты.

«Тогда отпусти», прошептал Мирнин. «Я тебя поймаю. Но пойми, ты должна будешь отпустить все, когда будешь падать. Даже его».

Шейн.

Было что-то в нечетком ударе ее сердца, напомнившем Клер о нем — о том, как он боролся, каждый день, против чего-то, даже если этим был он сам. То, каким спокойным и умиротворенным он был, когда они лежали на кровати, засыпая вместе. И вкус его поцелуев, и то, как он улыбался ей и вызывал у нее желание жить.

Было холодное, рациональное выживание во льду, бегущем по ее телу и окончанию боли, но Мирнин напомнил ей кое о чем: та боль была жизнью, и жизнь могла быть красивой со всеми ее шрамами и недостатками.

И дело не в том, что только Шейн держит ее. Это и Ева, и Майкл, и ее родители, это Ричард и Ханна и все остальные, даже Моника, потому что, в конце концов, они делились жизненным опытом.