— Я тут кое-что задумал, не знаю только, похвалите ли вы меня за это.

— Что ты задумал?

— Когда мы вчера его хорошенько напоили, я вытащил у него ключ от малых дверей дворца Ходкевичей, тех, что на Замковой улице, а потом сделал с него восковой слепок. Может, пригодится.

— Хорошо сделал, молодец, очень хорошо сделал! — похвалил князь Януш. — В борьбе с ними годятся любые способы, как они воюют, так будем и мы. Иди и глаз не спускай с дворца Ходкевичей. Нам нужно знать обо всем, что там будет твориться.

Тамила поклонился и вышел. Князь взял саблю, прицепил ее сбоку на пояс, надел шапку с пером, надвинул ее на одно ухо и пошел по коридору к покоям отца. В том углу дворца царила тишина, множество слуг, придворных, лакеев, гусар ожидали у закрытых дверей в глубоком молчании. Когда они увидели князя Януша, сидевшие встали, чтобы поприветствовать его, но князь не обратил на них внимания, подошел к двери, отодвинул завесу и постучал. Из глубины комнаты послышался голос:

— Кто?

— Janussius, — ответил князь.

— Зайди.

Получив разрешение, сын, мягко ступая по толстому персидскому ковру, пересек комнату, еще более красивую и еще более богато обставленную, чем его собственная. Князь Кристофор сидел в любимом резном кресле, которое, как и скамьи, до пола покрывал в тон обитых парчой стен пурпурный бархат с позолотой. Шпаги, сабли и инкрустированные ружья, естественно, тоже украшали апартаменты гетмана, хотя и в меньшем, чем у Януша количестве, но зато у окна занимал почетное место большой темно-коричневый стол с геометрического рисунка резьбой, весь заваленный книгами и различными бумагами. На нем возвышались позолоченной бронзы часы с боем.

Воевода был в бархатной одежде, с золотой цепью на шее, но еще по-домашнему неподпоясанный. Украшением на его бледном лице были длинные черные усы, концы которых свешивались вниз. Особая примета рода — черная борода. Во всем его облике, как в зеркале, отражались мужество, уверенность в своих силах, даже оттенок презрения и гордыни; казалось, такой человек не может быть ласковым, чутким.

Но когда вошел сын, лицо воеводы посветлело. Он протянул руку, сын поцеловал ее и молча стал за креслом отца.

— Ну, что нового, князь? — спросил отец (он всегда так титулировал сына).

— Ничего, или почти ничего.

— А у меня есть новости, — промолвил воевода и показал рукой на бумаги.

— Я могу спросить у своего доброго отца, что это за новости?

— Ответы господ сенаторов, которых я просил быть посредниками между нами и этими папистами в деле с княжной Софией, коль уж они отказались от всех своих обещаний и даже не пускают тебя к ней. Все, кого я попросил, обещали завтра быть у меня, потом они пойдут к каштеляну и будут уговаривать его, доказывать, что именно он должен отказаться от своего не достойного магната поведения. Если же он хочет войны, то будет война, и, видит Бог, упорная это будет война!

Воевода встал и продолжал:

— Это будет война, из которой Ходкевичам не выйти живыми! Что ты на это скажешь?

— Целую руки моему отцу и властелину, благодарю за заботу обо мне.

— Хочу надеяться, — добавил воевода, — что если каштелян увидит моего канцлера Льва Сапегу, да еще воеводу смоленского, старосту мозырского, каштеляна жмудского, каштеляна краковского, других сенаторов, то задумается, уразумеет, что зря он слушается своих племянников-молокососов, а также всяких там иезуитов, что только сам накличет на себя беду и позор. Победить меня он не сумеет, пусть ему даже будут помогать сотни иезуитов и даже два каких-нибудь никчемных короля, ибо за Радзивиллами — вся страна!

— Я узнал, — сказал князь Януш, — что Ходкевичи уже вызвали из-за границы людей, сведущих в фортификации, для обороны своего замка.