— Полностью, — ответил Брандт. — Я думаю так же, как и вы.

— Постарайтесь сначала достичь первого, — советовал ректор, — а ради этого попробуйте подготовить панов Ходкевичей к тому, чтобы они не принимали предложений о примирении, считали их оскорбительными. Скажите им, что король не имеет права вмешиваться в частные споры, что Радзивиллы жаждут мира, а они покажут свою слабость, если первыми протянут руку дружбы. Пусть смело стоят на своем и будут уверены, что мы поможем им, потому что все католики с ними и с нами.

— Я все это скажу им, — заверил Брандт, — а еще добавлю вот что. Я знаю Ходкевичей, им неприятно, что Радзивиллы сильнее, но они недооценивают их. Я попробую подогреть эти мысли, попробую доказать им, что примирение унизит их, что войны нечего бояться. Вот как раз князь воевода недавно посылал к ним канцлера Сапегу и других панов с посольством. А это значит — скажу я им, — что их боятся. Еще я рассчитываю на большую обиду каштеляна за тот декрет, который затронул его за живое.

— Было бы неплохо, — сказал ректор, — как-то встретиться с сенаторами, которые приехали. Я не раз видел, что тот, кто не рассчитывает достигнуть какого-то результата, теряет надежду на успех. Было бы хорошо, если бы сенаторы сразу почувствовали, что и у них тоже мало надежды что-либо изменить в этой прискорбной ситуации. Они меньше старались бы, не принимали бы эту историю близко к сердцу.

— Надо, прежде всего, проведать жмудского епископа. Мне кажется, он — самое слабое звено, к нему легче всего будет подступиться. А потом было бы неплохо через кого-нибудь познакомиться и с панами Завишами, — предложил Брандт.

— Найдем через кого и успеем вовремя, — прервал его ректор. — Я возьму на себя жмудского епископа и других, попробую найти тропу к ним, а ты, отче, думай, прежде всего, о Ходкевичах, не дай им пойти на соглашение.

— Я так и сделаю, — ответил Брандт.

— У меня есть человек, — неспешно продолжал ректор, — который заранее подогреет также и гордость Радзивиллов, чтобы они не отступались от своих намерений, потому что, повторяю, мир для нас страшнее, он пагубен для нашей веры. В конце концов, не так уж страшно, если они начнут воевать: войной мы немного прижмем еретиков, войной и добьем их. Они могут кричать, создавать конфедерации, но что им поможет, если каждый из них, как exul — нарыв — в стране, чужд ей.

— Одно меня пугает, — тихо откликнулся Брандт, — это положение каштеляна, который во всем зависит от Радзивилла из-за этого неправедного суда…

Ректор не дал ему договорить:

— А зачем же тогда Ян Кароль и Александр? Они не позволят ему примириться. Вы только постарайтесь убедить, что ему будут угрожать, если он надумает мириться, и что согласие с еретиками — невозможное и вредное дело, что брак Януша по законам не только государственным, но и религиозным невозможен…

— Обо всем этом каштелян знает, я уже ему уши прожужжал, на примирение он не пойдет. Но у любого человека может случиться поворот в мыслях…

— Если вы почувствуете, что такой поворот близко, будет самое время напомнить о том, сколько он перенес и натерпелся от Радзивиллов, и наконец…

— Наконец?

— В самом конце, — тихо сказал иезуит, наклонившись к Брандту, — можно намекнуть о том, что он найдет друзей, которые помогут ему выйти из положения так, что его честь не будет затронута.

— А что мне сказать? — спросил Брандт.