— Но в определенных случаях, — угадав ее мысль, продолжил за нее отец Руцкий, — папа римский разрешает такие браки, хотя и не благословляет их.

— Не благословляет, — повторила за ним княжна и опустила глаза.

Каштелян и священник поясняли ей еще что-то, но София больше не поднимала глаз, не смотрела на них, не вымолвила ни слова, она вся была в своих невеселых мыслях; молча поцеловала руку дяде, поклонилась Руцкому и попрощалась с ними.

Как только за ними закрылась дверь, она упала в кресло и залилась слезами.

— Никогда нам не быть вместе, не быть счастливыми! Даже если бы нас и свела судьба, соединила, наша любовь не была бы угодна Богу, каждая минута нашей жизни будет отравлена этим! Вот так: осталась сиротой, мне позволили полюбить того, кого пообещали в мужья с детства, а теперь говорят, что эта любовь — грешная, брак — святотатство…

Она упала на колени и начала горячо молиться. Потом встала с сухими глазами, спокойным лицом и тихо проговорила:

— Так хотел Господь, пусть будет благословенно Имя Его. Недолго мне осталось терпеть, пойду к тебе, мамочка, хоть я тебя и не знала, и к тебе, папочка, хоть я тебя не видела, пойду к вам!

Жмудский староста в Вильно

Четвертого февраля новый гонец прибыл в Вильно с вестью о том, что войско под руководством Яна Кароля остановилось на ночлег в миле от города и должно завтра войти в город. Новость мгновенно разнеслась жителями, и толпа любопытствующих горожан собралась на Медницком тракте, по которому намеревался вступить в город Ян Кароль. Были среди них и люди Радзивилла. Они влились в толпу, чтобы проследить, что за войско идет на подмогу Ходкевичам. Сколько его будет, много ли у него орудий и мортир, чтобы потом с точностью сообщить обо всем князю воеводе. С самого полудня в городе было чрезвычайное оживление: самые любопытные взобрались на крыши каменных домов, на башни и стены, лишь бы только получше рассмотреть войско. На всех галереях ратуши было полно народа. Даже на звонницах храмов торчали головы, повернутые в сторону Медницкого тракта. Острое предместье также было усеяно людьми, они толкались там с самого рассвета. Стоял погожий зимний день, был легкий морозец, солнце светило в чистом небе, искрилось в снегах, в воздухе разлилась тишина.

После полудня на тракте вдали что-то показалось. Да, это двигалось войско. Толпа засуетилась: одни протискивались вперед, чтобы лучше рассмотреть, другие забирались повыше, третьи еще только подбегали. И все повторяли: «Идут! Уже идут!»

Тем временем рать подошла к городу. Над ней развевались хоругви, бухали бубны, тонкими голосами звучали пищалки. Все ближе и ближе подступало войско. Наконец, первый отряд вошел в город, и весь люд затих, вглядываясь, полный любопытства. Впереди медленно, спокойно двигалась конница. Во главе ее с несколькими военачальниками ехал сам Ян Кароль, жмудский староста, на вороном коне, оседланном по-турецки, в красивой сбруе; сам он был в бархатной кармазинной (ярко-красной) шубе, подбитой соболями, с золотистыми петлями; на голове — соболиная шапка, украшенная пером цапли. Из-под шубы выглядывала оправленная в серебро сабля в ножнах из шагреневой кожи. На лице Яна Кароля не было даже и следа озабоченности, только бравый вид войскового начальника во главе большого отряда, да и гордо сжатые губы, подкрученные усы. Одной рукой он слегка правил резвым конем, другая — уперлась в бок. Сзади ехали несколько ротмистров, а дальше остальные всадники, все как на подбор — один к одному, все на сильных приземистых лошадях. Над головами у них развевались знамена и блестели наконечники копий. Ехали они вольно, по пять человек в ряд, спокойно, молча.

Сразу же за всадниками везли мортиры и пушки, их было довольно много. Любопытные насчитали двадцать четыре орудия.