Слушай,

         Всевышний инквизитор!

         Рот зажму.

         Крик ни один им

         не выпущу из искусанных губ я.

         Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным,

         и вымчи,

         рвя о звездные зубья.

         Или вот что:

         когда душа моя выселится,

         выйдет на суд твой,

         выхмурясь тупенько,

         ты,

         Млечный Путь перекинув виселицей,

         возьми и вздерни меня, преступника.

         Делай, что хочешь.

         Хочешь, четвертуй.

         Я сам тебе, праведный, руки вымою.

         Только —

         слышишь! —

         убери проклятую ту,

         которую сделал моей любимою!

         Вёрсты улиц взмахами шагов мну.

         Куда я денусь, этот ад тая!

         Какому небесному Гофману

         выдумалась ты, проклятая?!

2

         И небо,

         в дымах забывшее, что голубо?,

         и тучи, ободранные беженцы точно,

         вызарю в мою последнюю любовь,

         яркую, как румянец у чахоточного.

         Радостью покрою рев

         скопа

         забывших о доме и уюте.

         Люди,

         слушайте!

         Вылезьте из окопов.

         После довоюете.

         Даже если,

         от крови качающийся, как Бахус,

         пьяный бой идет —

         слова любви и тогда не ветхи.

         Милые немцы!

         Я знаю,

         на губах у вас

         гётевская Гретхен.

         Француз,

         улыбаясь, на штыке мрет,

         с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,

         если вспомнят

         в поцелуе рот

         твой, Травиата.