Женщина . Если за вспышкой молнии следует гром, это называется гроза с громом и молнией. Так и не иначе! Вглядитесь внимательнее в эту фотографию в вашей газете! Как хорошо она сделана!

Мясник . Кровавые копыта сгребают в кучу поминальные венки, пепел весело перелистывает певчие голоса. Дан и этот старт. Когда то за ними захлопнулась дверь, табличка с нарисованной мелом звездой. Видите, эти и другие подобные вещи занимают меня сейчас почти постоянно. Я интересуюсь современной историей.

Другая женщина . Простите, что вы только что сказали?

Вместо ответа мясник снимает с себя вязаную лыжную шапочку в виде свиной головы, с прорезями для глаз и рта, какие надевают грабители банков. Он пришивает к ней новые свиные уши.

Следующий пассаж проговаривается сначала как обычно, а потом разбивается на куски: каждый стоящий в очереди произносит только одну строку текста до конца и замолкает, следующая строка уже звучит из уст очередного ожидающего без всякой связи с предыдущей и т. д. При этом они, скрепленные нитями, один за другим задорно подпрыгивают.

Если в более или менее цивилизованном государстве слушается дело об убийстве, то выясняется в первую очередь вопрос, совершил ли обвиняемый инкриминируемое ему преступление. Менее важным представляется то, как он это сделал: задушил, застрелил, убил или заколол. В большой политике все, по видимому, происходит наоборот. Когда судят за совершенные полвека назад кровавые преступления при гитлеровском режиме против малоимущих евреев – более состоятельные могли чаще всего спастись в эмиграции, а нередко и просто откупиться от нацистов, – речь сегодня, как кажется, идет не столько о том, было ли совершено преступление, сколько о том, какие способы убийства применялись нацистами.

Мясник  (продолжая пришивать уши). Да да, призрачная анонимность смерти оставляет свои отметины на еще живых, никто не знает это лучше меня. Каждая скотина, к примеру, помечена синей печатью. Лично на меня это производит приятное впечатление. Сразу видно, с кем имеешь дело и был ли здоров соответствующий экземпляр при жизни.

(Он резким движением втыкает нож в вязанье и вытаскивает из него нити.)

Как я уже сказал, отметины должны быть. Точнее маркировка. Причем эту маркировку делают, предполагая, что смерть постигнет миллионы других. Практичная штука, она помогает нам избегать вопроса о собственной смерти. Таким образом мы преобразуем его в вопрос о смысле нашего бытия.

Мы собираемся вместе со всеми, кто составляет с нами одно целое, в наших местах отдыха. Однако остается еще очень много не наших, но желающих быть с нами. Со вчерашнего дня сюда в вагоне холодильнике прибыли двадцать пять человек, не считая тех троих, которых выкинули у придорожного кафе на заправке.

К сожалению, год от года их становится все меньше. Наши кровати кряхтят от недозагрузки. Что мы будем делать, когда все эти не пришедшие сегодня люди захотят войти не в наши закусочные, а в наше забвение, да так, что наши двери взлетят на воздух, и мы вместе с ними? Да, что мы будем делать, если однажды взлетим на воздух? Иногда мы косим под кого нибудь так долго, что сами превращаемся в косяк, стаю, рой. А потом целых пятьдесят лет снова не хотим ничего о себе знать. Пора с этим кончать. Жизнь – это все и в то же время ничто.

Четыре взорванных тела, словно разорванные бумажные пакеты с едой, вот они, палки для игры в микадо, лежат передо мной, разбросаны вокруг столба с надписью, они медленно вращаются вокруг своей оси, никакая световая реклама не смогла бы этого сделать, цыгане, убирайтесь в Индию, ни слова больше, ни слова меньше, кто бы мог это написать? Кто это сделал, должен немедленно явиться ко мне, но может и позвонить. Как, вы не хотите? На кой я вам сдался? Кто это был? Ни движения, ни слова, но чуть позже и впрямь раздается звонок, и мы входим сами.