Я вошел в капеллу и остановился у двери. Дверь была в западной стене и потому сейчас — ранним утром — солнечный свет падал прямо на западную стену.

Он лился сияющим светлым потоком сквозь два окна, выходящих на восток, — хрустально-белое и голубое, и оттого западная стена светилась бело-голубым пламенем — холодным и чистым.

Я посмотрел сначала на все, что здесь сотворил Армен. И не понял, чего он боялся?

Все было так, как и в любой другой церкви: на стенах были сплошь знакомые картины — Рождество Христово, Его жизнь и Его муки. И рядом с Ним были сначала Мария и Иосиф, потом волхвы, потом апостолы. И кончилось все это Тайной вечерей и Распятием. И только две вольности, два отступления от принятых церковных канонов, позволил себе Армен — Жизнь Христа не распадалась на отдельные картины, она была представлена, как непрерывная живописная лента, шедшая по стенам часовни от двери к середине противоположной восточной стены.

И изображена была в виде непрерывной дороги, на которой с Христом и случалось все то, что донесли до нас Его жизнеописания — Евангелия. Дорога эта шла от Вифлеема, где Он родился, проходила через Египет, куда увозили Христа родители, чтобы спрятать от кровожадного царя Ирода, и заканчивалась в Иерусалиме, на холме Голгофе на кресте.

А вторая вольность, какую позволил себе художник, заключалась в том, что на восточной стене не был изображен Бог-отец, сидящий на небесном троне, в окружении горних сил, а был нарисован город Иерусалим. Нарисован точно таким, каким я и видел его с горы Сион, когда был там — со всеми его церквями, мечетями и синагогами, с домами и базарами, садами и водоемами, улочками и площадями.

И наверное, оттого, что над городом не было ни звезд, ни Солнца, ни облаков, ни Бога-отца, Армен не написал и Вознесения Христа на небо.

Я еще раз посмотрел на все это и еще раз спросил себя: «А чего он боялся?»

И тут я перевел глаза на северную стену и увидел, что по ней тоже вьется дорога, и тоже идет через города и села, горы и пустыни. Эта дорога начиналась так же, как и путь Христа у дверей часовни, только с другой стороны, и заканчивалась так же — в Иерусалиме, на холме Голгофа.

Я посмотрел на начало дороги и увидел, что какая-то женщина, похожая на Богородицу, пеленает крошечного мальчонку с глазами черными, как угли. Дальше я увидел, как мать младенца доит козу и делает сыры. Как отец его жнет хлеб, а мать растирает зерна круглыми каменными жерновами, какие я не раз видел в армянских деревнях.

А уже подросший мальчик стоит рядом с нею и, заложив руки за спину, глядит на густую крону высокого дерева, в которой прячется гнездо лесной горлицы.

Потом на дороге я увидел юношу в черном плаще с откинутым капюшоном. Его бородка курчавилась, он раздался в плечах и стоял, опираясь на посох, внимательно разглядывая небольшую придорожную часовню — куб с восьмиугольником во втором ярусе, накрытый не то неглубоким шеломом, не то татарским щитом.

Ужасная догадка мелькнула у меня в голове, но я тут же отогнал ее. Почти задохнувшись от прихлынувшего к горлу страха, я поглядел дальше и увидел на дороге уже взрослого человека — молодого мужчину, с черными круглыми глазами, густой смоляной бородой, широкоплечего и невысокого. Он был одет в черный балахон паломника с капюшоном, надвинутым на лоб. Он держал в одной руке мастерок, а в другой — кисти.

Это был Армен. Как и Христос, он шел в Иерусалим. И хотя шел с другой стороны, по другой стене, однако в самом конце их пути сходились. На Голгофе. Возле распятия…

Я тряхнул головой, желая отогнать это видение, как отгоняют сонную одурь. Но все оставалось по-прежнему: Христос бессильно свисал с креста, а у подножия распятия рядом с римскими легионерами и плачущими женами-мироносицами, стоял, скрестив руки на животе — Армен Чалтык, сын Ованесе, из селения Ури.