Чаще всего турки били по лошадям и те, падая, давили всадников. Увидев это, Рихартингер тронул коня, и сказал с тихой печалью, строго и как-то обреченно:

— Ну, Иоганн, вот настал и наш черед. Едем к отряду.

И дав коню шпоры, поскакал туда, где стояли наши — баварцы. Он был неплохим военачальником, мой господин Леонгард Рихартингер: едва мы появились перед отрядом, как примчался королевский гонец и велел быть начеку, ожидая приказа идти на выручку графу Жану.

Теперь уже не десятки труб, а три — четыре рожка пропели печально и тонко, и, повинуясь им, мы тронули коней.

Нас отделяла от турок пологая, но длинная ложбина, и мы ехали медленно, чтобы не запалить коней и не обессилеть их перед битвой. И хотя подъем был не очень крут, но все же нас отделяла добрая миля, и нам пришлось сдерживать коней, хотя сердца наши уже давно были с ними — нашими товарищами-бургундцами.

Когда мы все еще медленной рысцой выехали из ложбины — с французами все было кончено. У нас на глазах, окружив их со всех сторон, турки били по ним из луков, убивая их безнаказанно для себя одного за другим. И когда упало знамя французов, мы, не ожидая приказа, все враз бросили коней в галоп.

Я мчался рядом с моим господином и видел слева и справа от себя, насколько хватало глаз, бешено скачущих лошадей — пегих, каурых, белых, рыжих, вороных — развевающиеся плащи, сверкающие латы, летящие по ветру султаны на шлемах. Мы растоптали остатки турецкой пехоты в мгновение ока.

Бегущие янычары увлекли за собой турецких всадников — спагов — и, казалось, исход битвы предрешен — победа осталась за нами.

Но в самый последний момент, во фланг нашего войска ударили какие-то новые конники.

И я сейчас уверен, что если бы не хоругви с крестами, то мы тотчас же дали бы им отпор. Но мы приняли их за своих. А это были сербы. Христиане. Данники султана Баязида.

Их было тысячи две, но как воины они были не в пример лучше турок. Наше знамя упало, и ядры смешались. И уже не войско, а гонимое страхом стадо ринулось к Дунаю. Я видел, как фон Цили, голубоглазый и белобрысый гигант, и вместе с ним такой же отчаянный рубака нюрнбергский бургграф Иоганн, встав слева и справа от короля Зигмунда, мечами прокладывали себе дорогу к берегу Дуная. Только под их ударами падали не сарацины, не турки, и не невольные союзники неверных — сербы, а крестоносцы — их товарищи, которых они не должны были оставлять в беде, но которые сейчас мешали им пробиться к кораблям на Дунае. Я попытался пристроиться вслед им, но кто-то сильно потянул назад мое стремя. Я взглянул вниз и увидел человека, чья голова была покрыта запекшейся кровью. И лицо измазано кровью и грязью. Несчастный потерял или нарочно бросил щит и шлем, и судорожно хватаясь рукой за стремя, с ужасом озирался и обрачивался назад, ожидая погони, или таких же верных товарищей — крестоносцев, спасающих свою шкуру, как фон Цили и нюрнбергский маркграф. Я не знал, что делать. Если дать шпоры коню и оставить раненого на произвол судьбы, он обязательно попадет в плен или будет убит потерявшими от страха разум крестоносцами. Если же не отогнать его от стремени, — пропадем мы оба, турки вот-вот окажутся возле нас.

— Постарайся бежать побыстрее, — крикнул я ему. Он поднял голову и почти шепотом проговорил:

— Небо послало тебя мне, Иоганн.

— Освальд, ты! — воскликнул я.

— Да, я, — выдохнул Волькенпггейн.

Я тотчас же выдернул ногу из стремени и протянул ему Руку:

— Садись позади меня!

Освальд с трудом взобрался на коня, но мой Серый сразу же сбавил ход. «Что же делать?» — лихорадочно подумал я и вдруг почувствовал страшный удар по голове.

Я упал и лежал на земле, вниз лицом, и молил Господа, чтобы Он оставил меня в живых.