Чиновный этикет непременно полагал бы после сего обязательную славословицу в адрес начальника самого учреждения. Типа: «…да, под вашим многомудрым и отеческим покровительством, ва-ше высокопревосходительство!» Однако такой моветон в адрес генерального консула был совершенно неуместным? и оттого остался неозвученным.

— Ну, что там у нас нынче, Пётр Евсеич?

— Все обычное, ничего сверхординарного, Спиридон Иваныч! — письмоводитель ловко разложил перед консулом десятка полтора перебеленных штатным писарем писем — русскому посланнику в Риме, начальникам департаментов МИДа в Санкт-Петербурге.

Пробежав глазами ровные строчки стандартных ответов, генеральный консул поставил на каждой бумаге размашистую подпись и выжидательно поглядел на Пирожникова:

— Всё, что ли?

— Никак нет, Спиридон Иванович! — письмоводитель достал из последней папки два листа, один пододвинул консулу, второй придержал перед собой. — Изволите ли видеть, Спиридон Иваныч, это последняя телеграфная депеша от русского консула из Порт-Саида. Насчёт прохода каналом итальянского коммерческого корабля «Сирена», на коем плывёт назначенный микадо Чрезвычайный и Полномочный японский посланник. Как вы должны помнить, его сиятельство светлейший князь Горчаков весьма обеспокоен сроком прибытия этого японца в Петербурге. И предвидит немалые хлопоты с возможным изменением августейшего расписания дел нашего государя. Министр Двора его императорского величества граф Адлерберг извещает, что государь, пребывающий нынче в Европе, намерен пробыть там до конца мая. Но японский посланник, скорее всего, прибудет в Петербург раньше…

— С чего ты взял, что непременно раньше, Пётр Евсеич? — консул пробежал глазами депешу. — Из Порт-Саида корабль вышел третьего дня, стало быть, к нам прибудет либо сегодня к вечеру, либо, скорее всего, завтра. Недельку положим на отдых посланника — почти два месяца в море, не шутка! И дён восемь-десять на сухопутное путешествие отсюда до Петербурга — через Австрию, Швейцарию, Берлин. Ну-ка, посчитай, Пётр Евсеич! Аккурат к концу мая и прибудет посланник в нашу столицу богоявленную!

— Не знаю, не знаю, Спиридон Иваныч! — в сомнении покрутил головой письмоводитель. — Вы на наш с вами аршин сего японца изволите мерить, на сухопутный. А ведь он вице-адмирал, к морю привычен, ему полтора-два месяца качки да болтанки на волнах — тьфу! Это я бы, Спиридон Иваныч, после такого плавания на четвереньках с корабля сполз, да с полмесяца в себя приходил.

Генеральный консул ещё раз проглядел депешу, слегка нахмурился:

— Что-то мне твоё настроение не нравится, Пётр Евсеич! Или не всё говоришь, или накручиваешь что-то в головушке своей бедовой, а? И чего ты, к примеру, молчишь о втором японском корабле, что за нашим посланником явно гонится? Только карандашом красным отчёркиваешь нужные места в депешах? Кайся, грешник!

Выговаривая письмоводителю с показушной суровостью, консул меж тем внутренне подобрался: Дендрино был дипломатом и никогда не забывал об этом. Дипломат — это, прежде всего, подозрительность. Подозрительность и недоверие. Доверчивый и доброжелательный дипломат — нонсенс! Таких не бывает — случаются, конечно — но очень ненадолго. Себя к таковым Спиридон Иванович не относил.

Подозрительность, недоверие, а ещё способность ничему и никогда не удивляться. И в первую очередь — неожиданным порой, как гром с ясного неба, маневрами и поворотами «главнокомандующих» дипломатического ведомства. Впрочем, какая уж тут неожиданность, ежели даже безусым и без всякого опыта новичкам в дипломатии известно, что самый важный элемент в международной политике — личные чувства, симпатии и антипатии монархов!

И ещё каждый дипломат должен быть актёром.