В свою очередь Мирон Григорьевич поделился с ней важной новостью: видимо, его скоро переведут в Москву. Даже не скоро, а ровно через месяц, назначение уже подписано, и квартира в Москве их ждет, осталось сдать здешние дела новому директору. Почему молчал? Не хотел волновать раньше времени, ведь все могло и сорваться… Да, это повышение, если можно считать повышением кабинетную работу в министерстве. Да, он доволен, но боится встречи с бывшей женой… Ну и что ж, что Москва больша, зато мир тесен.

— Ты у меня седой, а рассуждаешь, как ребенок, — попеняла Нина.

— Ты ее не знаешь! — трагически воскликнул Мирон Григорьевич. — Она вездесуща.

— Что она тебе может сделать? Что?

— Мне — ничего, а тебе может.

— Что?

— Оскорбить, унизить, что угодно.

— Это мы еще посмотрим, кто кого унизит, — с достоинством ответила Нина.

На другой день около полудня Нину позвали к телефону. Она сразу узнала голос Певунова.

— Донцова?

— Здравствуйте, Сергей Иванович!

— Нина, я тебя напугал вчера, хочу извиниться.

— Вы меня не напугали. Я вообще не из пугливых.

— Я ведь знаю, это не твой дом был. Ты, наверное, подумала, рехнулся старикан. А я не рехнулся, нет. Просто настроение… Бывает. Видно, от переутомления. А тут — ночь, прелестная девушка, вот и разобрало. Ты забудь обо всем, хорошо?

— Я еще вчера забыла.

Пауза. Певунов покашлял, хмыкнул.

— Ниночка, может, сходим куда–нибудь вместе, а?

— Об этом не стоит и думать.

— Что так?

— Муж у меня ревнивый. Убьет обоих.

— У тебя хорошее настроение. Я рад. Что ж, прости еще раз. До свиданья!

Он повесил трубку. Нина была довольна собой. «Так ему и надо, старому ловеласу. Пусть хоть иногда да утрется несолоно хлебавши». «Прости за вчерашнее»! А то она не понимает, куда он клонит. Слава богу, не девочка, мать троих детей. И муж у нее — не чета Певунову. Ее муж ста тысяч Певуновых стоит.

Она сидела возле телефона, подперев щеку рукой, в извечной позе русских баб. На душе у нее кошки скребли. Вновь возникал перед внутренним взором Сергей Иванович, не тот, который шутил с ней в фойе, и не тот, который провожал ее и нес какую–то околесицу, а тот, каким он стоял на трибуне, унылым голосом произнося казенные слова, обреченный, одинокий. «Что со мной? — испугалась Нина. — Так до беды недалеко. Пожалеешь — полюбишь. Чур меня!»

Весь этот день она была вялой и рассеянной. Под конец смены нелепо повздорила с покупательницей, что с ней редко случалось. Покупательница — пожилая женщина, ярко загримированная, с крупными золотыми серьгами — начала с того, что потребовала показать весь товар, который якобы находится под прилавком. На Нинин вопрос, что ей, собственно, требуется, женщина ответила, что это ее личное дело, которое никого не касается.

— Как же я могу вам помочь, если не знаю, чего вы хотите? — удивилась Нина.

— Ты, милочка, мне не груби! — сразу взъярилась женщина. — Я ведь к директору дорогу найду.

Тут Нина и взорвалась:

— Ступайте, ступайте! По коридору налево. Там же и туалет рядом, если понадобится.

После этого минут пять они безобразно бранились, собрав у прилавка толпу. На помощь Нине прибежала Клавка Копейщикова. Однако покупательница их обоих перекричала и ушла довольная, ничего не купив и обозвав их на прощание ворюгами.