|
Налетевший мелкий, сквозь сито, дождь то и дело тушил еле тлевшие бурьян, сучья и кукурузные стебли. Обмокшие, прозябшие солдаты толпились у ротных котлов. Офицерство забралось к чайникам в наскоро разбитые палатки. Сумерки сгущались. Я не мог обогреть у слабого огня продрогнувших, окоченелых членов и стал, разминаясь, прохаживаться между палатками. Влево от авангарда виднелась темная полоса озера; вправо -- ряд пустынных бугров, кое-где поросших мелким кустарником. Ноги скользили в жидкой, расползавшейся во все стороны грязи. То здесь, то там в сумерках, под шуршание и назойливый писк зарядившего на всю ночь дождя, слышался говор солдат. -- Тоже егерями зовутся, круподеры,-- толковал кто-то под навьюченной фурой недовольным, старым басом,-- двадцать лет в полевой да в гарнизоне шесть, и опять взяли -- служи. А какова ноне муниция? Один шомпол на двух... Были каски: зимой -- холодно, в дождь -- в загривок, как из трубы... -- Зато ноне кивера,-- перебил говорившего молодой, веселый голос,-- ах, братцы, ну чисто ощипанный кочет; спереди -- хохол, сзади -- лопасть; в зимушку опять будешь без щек и ушей. -- Нет, ты, дядя, уважь -- когда жалованье? -- спросил третий голос из-за палатки, скосившейся над лужей.-- Две трети его и в глаза не видели. От кукурузы да от треклятого напушоя животы подвело. Сена коням не дают; можно, мол, и на подножном... А подножный что? Нынче грязюка, завтра снег. -- Хорош тоже хоть бы сам-от,-- продолжал первый критикан, очевидно, о Гудовиче,-- под Килией ни разу его, как есть, и не видели на брешь-батарее; все из лезерва, даже в тумане, в подзорную трубку глазел. -- Да! Ты вот лоб подставляй,-- отозвался кто-то, прокашлявшись, от коновязи,-- а они и к параду в обедни не выходят. То ли, братцы, Линксандра Васильич... -- Суворов? -- Ну да... Это -- хоть бы в очаковскую зиму. Стоим мы, братцы... ах, в жизть то есть!.. ну как есть! Дождь будто перестал. Я набил трубку у костра, закурил; слышу, толкует в стороне кучка отставших артиллеристов. -- Хучь бы тебе выгода какая, ли лагерь взяли -- провизии, ли город -- серебра, золота. Портки в дырьях, сапожишков и звания нет. -- Зато, Евсеич, у светлейшего, видел ли, гранодеров холопами; вырос дубиной, хорошо подал тарелку за фриштыком, ну, он те сейчас и в офицеры. -- Для виду только? -- Какой для виду! Портного за кафтан -- в подпрапорные, молдаванчика-серебреника -- в корнеты, булочника пожаловал в подпоручики. Лошадей у него более двухсот, и все, братцы, кормятся на счет кирасирского и драгунского полков. А подрядчики грабят! Вот антихристы... Зашел это я к Семен Митричу, разут, совсем ознобели щиколки; последняя подошва в луже у моста осталась. А он жрет мамалыгу, смеется: ты, говорит, вприпрыжку... -- Ах, жизнь! Ах, горе! И нет на них, людоедов, суда-расправы. -- Австрияк, сказывают, своих вешал. Вот бы нашим-то... -- Держи карман, на наших толстошеее, видно, веревка еще не сплетена... Дух тогдашнего армейского критиканства мне был не в новость. |
