– Сделай такое одолжение.

– Зависть.

– Но к чему?

– К славе твоей.

– Володя! Я тебя умоляю!

– Не надо умолять, сперва дослушай. Ты ведь, Казимирыч, хоть и числился рядовым сотрудником ГОНа, но все равно оставался человеком, «самого Ленина возившим».

– Допустим. И что же?

– Про тебя и в газетах изредка писали, и к пионерам на сборы возили, книжку еще до войны собирались выпустить. А Павел Иосифович, будучи в то же самое время допущен к телу САМОГО, был лишен возможности даже женщине своей о том поведать. Потому как – строжайшая государственная тайна. Представляешь, какие это муки? Осознавать, что ты – «причастный», а окружающие о твоей «причастности» ничего не знают. Ну да, повторюсь, это всего лишь одна из версий.

– Плесни! – покосившись на початый армянский презент, мрачно приказал Гиль.

– Ты же сказал, что стахановскую норму выполнил?

– Перестань глумиться. Мне сейчас не до смеха.

– Извини, – Кудрявцев потянулся за бутылкой. – С тебя тост, ибо моя фантазия истощилась. Разве что воспользоваться универсальным: «За Родину, за Сталина!»

Гиль такого юмора не оценил. Заговорил отрешенно о, похоже, не единожды передуманном:

– Когда Юре было лет пять, он подарил мне свой рисунок. Неумелый такой, корявый. К слову, Оленька – та в мать пошла, она в его лета рисовала гораздо лучше. Так вот: на рисунке Юра изобразил размахивающего шашкой буденновца на коне. Но дело не в рисунке, а в подписи к нему.

– И что за подпись?

– Там было написано: «Бей всех гадов!»

– Смешно.

– Тогда мне тоже так показалось. А вот теперь, с высоты прожитых лет и пережитых событий, думается мне, что в этой наивной детской фразе заложен глубокий философский смысл. В конце концов, согласись, подобный девиз отлично смотрелся бы, к примеру, на рыцарском щите.

– Соглашусь, принимается. И в качестве девиза, и в качестве тоста. В таком случае комбинируем: «За Родину, за Сталина и против всех гадов!» Вздрогнули!

Они чокнулись, выпили.

Закусывать не стали – зажевали нахлынувшими воспоминаниями.

– А ведь я, Казимирыч, по долгу службы, присутствовал при сем, как вычурно выражаются англичане, перформансе.

– Каком перформансе? О чем ты?

– О мероприятии, состоявшемся в ночь на 1 ноября прошлого года. Когда тело Сталина из Мавзолея вынесли и закопали рядышком, по-тихому.

– Ты же знаешь, Володя, я никогда не был ни оголтелым, ни пассивным сталинистом.

– Аналогично. Хотя в последнее время очень многие отчего-то пытаются прицепить на меня именно такой ярлык. Извини, я перебил.

– Тем не менее, как по мне, так негоже это – покойников туда-сюда волочить.

– Полностью согласен. Тем паче что труп, что мумия, что картина или фотография, – это ведь не человек, а лишь изображение. А сам Сталин никуда не растворился, никуда не делся. Неважно, в Мавзолее он лежит, у Кремлевской стены или еще где. Ты ведь, Казимирыч, лучше меня знаешь, что даже и Ленин – он ведь тоже просто человек был. И к нему точно так же предостаточно вопросов имеется. Так ли в конечном итоге всё у нас устроилось, как Ильич хотел, не так ли? В слезах он помирал? В счастье? Или, напротив, в муках совести? Кто теперь может сказать наверняка?

– Никто, – подтвердил Гиль.

– В том-то и беда.