Мои слова сразили его наповал. Никогда прежде я не ранил его так сильно – даже когда называл лжецом и вором.

Он отполз от меня как можно дальше и, по-прежнему задыхаясь, остался лежать на полу.

Я властно потребовал:

– Сообщи мне подробности.

Он поднял глаза, внимательно посмотрел на меня, но все не начинал говорить. Однако после нескончаемого молчания сдался:

– Я бастард и…

– Я полагал, что это слово не произносят в твоем присутствии.

– Это так. Только я один могу произносить его. Так вот, я бастард, зачатый моей матерью не с мужем, а с другим мужчиной. Нелепое слово, подразумевающее вину, первородный грех и низшее происхождение. Однако я испытываю огромную гордость, что происхожу от Панноама и своей матери. Я сын знаменитого вождя и супруги вождя.

Эти заявления придали ему сил, и он продолжал:

– Азриэль, мой названый отец, это знал и воспринял хорошо. Во-первых, его сын Влаам родился прежде меня и должен был унаследовать его власть. Азриэль тотчас простил мою мать, потому что был… как бы это сказать? Он был…

– Влюблен в твою мать! – подсказал я, раздраженный тем, что он пасует перед очевидностью.

Он хихикнул:

– Скорей, влюблен в Панноама! Да, чем больше я об этом размышляю, тем больше уверен, что Азриэль втюрился в твоего папашу. Моего папашу. Нашего отца.

– Прекрати нести чушь!

– Да говорю же тебе, он никогда не переставал ни говорить с ним, ни принимать его. Рядом с Панноамом он всегда как-то светлел, настойчиво добивался его советов, ценил их – он наверняка хотел бы что-нибудь с ним замутить. Как женщина… Уверен, что он бы поступил как моя мать… Азриэль никогда не упрекнул меня в моем происхождении, обходился со мной ласково, очень ласково, как со своим сыном, даже лучше. Спроси Влаама! Из-за предстоящего наследования Влаама воспитывали в суровости, так что он наверняка порой желал, чтобы Азриэль относился к нему так же тепло, как ко мне. Я подозреваю, что мой названый отец почитал за честь растить в своем доме сына Панноама…

Он помрачнел.

– Я обожал своего названого отца. Добрый человек. Ничего общего с Панноамом. Скажешь, нет?

В ожидании ответа он уставился на меня. Я уклонился от его взгляда. У меня не было желания обсуждать Панноама. Ни с кем. И уж тем более с ним. Я сменил тему:

– Ты встречался с Панноамом?

– Он приходил трижды. Когда мне был год. Потом пять. И еще раз, когда мне уже исполнилось девять. Я помню его последний визит. Он…

Дерек погрузился в свои воспоминания. Я поторопил его:

– Ну и?

– Ну и ничего!

Он принялся беспорядочно молотить кулаками по переборкам вокруг себя. Удары заменяли слова. Потом устало пробурчал:

– Ненавижу Панноама. Гнусный человек. Я бы все отдал, чтобы не иметь с ним ничего общего.

У него на глаза выступили слезы. Меня внезапно охватило сочувствие к нему.

– Что он тебе сделал?

С искаженным лицом Дерек рухнул на палубу.

– А тебе? Мерзости, как и мне! Он не мог этого не делать. Его жажда власти и эгоизм были превыше всего.

– Ты прав, – против воли признал я. – Мне потребовалось столько времени, чтобы догадаться.

– А я понял в девять лет.

Сказав это, Дерек замер. Губы, глаза, все его лицо застыло в неподвижной гримасе. В полумраке вырисовывался его темный неподвижный силуэт. Я впервые осознал проницательность Тибора: «Он очень несчастен! Бедолага…» И я опасался, что его горести происходят не от того, что он мне открыл, а от того, что по-прежнему таил в себе.

В смятении, охваченный жалостью, я поднялся, вернул ему Хама и шепнул:

– Я ничего не скажу, Дерек.