С бревном в руке Барак указал на распростертого на полу Дерека:

– Смерть!

Наши товарищи плевали в сторону Дерека и скандировали:

– Смерть!

* * *

Ночь – царство звуков. Корабль трещал, волна плескалась, ветерок насвистывал, мы блевали.

Ни один организм не принимал то, что навязал нам Дерек. Он нас замарал. Мы срыгивали поглощенную еду как от глубокого отвращения, так и по убеждению. Человек не ест человека. Да, конечно, мы слышали о воинах, которые пожирали мозг своих врагов, чтобы унизить их; кроме того, нам рассказывали историю сына, который проглотил сердце своего отца, чтобы впитать его отвагу, однако мы запрещали подобные действия: человек определяется прежде всего по почтительному отвращению к себе подобным. Иначе в каком мире жили бы мы? Лучше голод, чем людоедство! Каждый из нас готов был умереть от голода, но остаться человеком.

Мама и Барак казались наиболее уязвленными – наверняка потому, что были самыми пожилыми. Если бы они не уважали моей обязанности – вершить правосудие, – то своими руками вышвырнули бы Дерека за борт. Этот порочный человек не просто перешел священные границы: влияние, которое он оказывал на умы своими дивными речами и чарующим голосом, лишь усугубляло его вину. Только он мог убедить кого угодно взяться за невообразимое – однажды он уже доказал это, – что превращало его во вредного сокрушителя запретов. К внешним опасностям – шквалистому ветру, болтанке и нестерпимому зною – прибавлялась внутренняя угроза.

– Смерть! – прокричал Барак.

– Смерть! – поддержала его община.

Я зашел в каморку, где Дерек со связанными руками и ногами ждал своей казни. Хама я поручил Бараку – единственному, кто согласился принять ребенка, потому что уцелевшие с враждебностью отталкивали «сына Дерека». Едва завидев меня, тот ухмыльнулся:

– Что, пришел убить своего брата?

– Ты не оставил мне выбора.

Путаясь в своих длинных тонких ногах и нескончаемых руках, Дерек упрямо старался устроиться поудобнее. Раздраженный качкой, он, не поворачиваясь ко мне, заявил:

– Выбор всегда есть.

– Если я тебя не устраню, я им больше не вождь.

– Мой бедный Ноам, ты никогда не был их вождем: ты подчиняешься им.

Я с трудом терпел его высокомерие. Что он о себе думает? Воображает себя большой шишкой, раз иронизирует и жалеет меня? Я ответил ему в тон:

– Мой бедный Дерек, ты так и не понял, кто такой вождь.

Он задрожал, покачал головой и уставился в стену:

– Ненавижу вождей.

– А зря.

– Ты похож на своего отца! На нашего отца…

– Чем же?

– Вождь. Вождь, и больше ничего. Панноам вел себя прежде всего как вождь, а уж потом – как отец. Ты тоже! Ты ставишь вождя выше брата.

Даже если он был прав – а возможно, именно поэтому, – я запальчиво возразил:

– Брат?! Кто будет терпеть такого брата? Ты не брат, ты позор.

Он вскинул голову и ехидно спросил:

– И как же ты убьешь меня?

– Быстро.

– Каким способом?

В кармане у меня был припасен кожаный шнур, которым я намеревался придушить его. Я избрал этот способ, потому что не хотел видеть, как течет кровь Дерека, а уж тем более – отмывать ее. Удушение – быстрая и чистая казнь.

Поскольку я молчал, он перестал храбриться и с внезапным волнением пробормотал:

– Поторопись…

Слезы текли по его бледным, безволосым, как у ребенка, щекам. Губы дрожали от ужаса. Скорбь делала его моложе, смягчала его холодность, его необычность.