«Я совершенно не создан для страдания», – сказал мой обожаемый дядюшка. А посему я решил быть счастливым.

Я поместил себя в семейный круг. Я взял на себя функцию предка, ту самую роль, что прежде играли Барак и Мама, и эта мысль согревала меня, ведь я увековечивал их, продолжая их дела; я радовался, воскрешая их своей верностью.

Общиной мой сын управлял довольно небрежно и большую часть времени посвящал изучению свойств металлов.

Счастье высунуло нос подобно тому, как неизбежно приходит весна. Из умышленного оно сделалось переживаемым. Я больше не принуждал себя. Спустя два года после двойной кончины наступили спокойные времена. Мои дни наполняло блаженство быть отцом и дедом. Отныне старение стало для меня чем-то вроде гигиенической процедуры, тем более что к своим притираниям я постепенно добавил ложную окостенелость суставов, медлительность движений, одежду, наводящую на мысль о том, что я становлюсь более грузным, что мой брюшной пресс слабеет, мускулатура тает.

Внуки мои росли, Хам старел, я угасал. Как же я ценил то время!

Увы, однажды утром этому пришел конец.

Неподвижное, нестерпимое солнце. Не желая покидать зенит, оно поглотило небо, обесцветив его и позволив ему сохранить краски лишь у горизонта. Под обжигающими лучами все казалось вялым, осовелым; ветерок выдохся; пыль была не в силах подняться.

Раскаленное солнце отбрасывало на землю темные пятна тени и обжигало мне голову. Я не мог дождаться вечера, когда спадет эта мучительная жара, мне не терпелось освежиться.

Нога за ногу я направился к речке. Уже изнуренные летним пеклом, высокие сухие травы полегли. Ничего живого, только проскользнет гадюка или ящерица.

Выйдя на уступ, где река расширялась, прежде чем продолжить свой бег к взморью, я залюбовался панорамой. Вдали металлическим блеском искрилось море. Из-за его рассеянного сверкания я был вынужден прищуриться, чтобы стерпеть этот ослепительный блеск.

Природа склоняла к тишине. Какие-то пичуги еще щебетали в кронах близких деревьев, а в вышине, в бледном воздухе медленно и неутомимо парили молчаливые орлы.

Я следил за потоком, который прятался в углублении этой тесной каменистой чаши. Тогда как повсюду засохшие растения полегли, на берегу они снова оживали и приходили в движение. Плеск и лепет воды, легкое волнение, рябь. Река неудержимо звала меня; только она в этом легком царстве была живой.

Чтобы стряхнуть оторопь, я поскорей разделся и вошел в быструю, прохладную и прозрачную волну. Там я возвратился к жизни. Среди холодных струй я ощущал силу обновления, мощь заявлявшей о себе жизни. Мое тело нетерпеливо задвигалось; я принялся плавать, нырять, выделывать пируэты, размахивать руками, бить по воде, покачиваться на волнах. Я упивался крепостью своего тела, наслаждался своей гибкостью, пьянел от удовольствия.

Время шло, а я, несмотря на подгонявший меня голод, все не мог прекратить свои акробатические трюки, отказаться от неисчерпаемых прелестей физических усилий.

На берегу возник какой-то силуэт. Хам присел на землю и заметил меня.

Я весело махнул ему, приглашая присоединиться.

Пригнувшись и сощурившись, он украдкой наблюдал за мной. Я со смехом настаивал:

– Давай!

Он поднялся, сбросил одежду, вошел в воду и передернулся: настолько резко ее температура отличалась от жара раскаленного воздуха; затем в несколько взмахов подплыл ко мне.

– Хорошо, верно? – воскликнул я.

Он кивнул. Его спокойный серьезный вид слегка раздражал меня. Вместо того чтобы радоваться, он пристально смотрел на меня.

– Папа, как это возможно?

– Что это приносит такое удовольствие? Да какая разница, Хам?

И я обрызгал его. Он стряхнул с лица пену и даже не улыбнулся.