Передо мной были три дорогих мне созданья, они смотрели на меня с тревогой, мольбой и надеждой. Я сдался:

– Ладно.

Их лица просветлели. Я уже с досадой себя упрекал: у меня не было выбора, я уступил.

– Когда назначен бой?

– Сегодня утром, – отозвался Тибор.

И они тут же повели меня в деревню.

Всю дорогу мне не давал покоя один вопрос. Как мне вести себя с Панноамом? Теперь, когда Барак открыл мне его сущность, я буду иметь дело с истинным отцом, а не с тем, которого простодушно воображал себе все эти годы. Я предчувствовал, что мне не удастся скрыть свое презрение.

В деревне мы направились не к новому дому, отстроенному к свадьбе и предназначенному для молодоженов, а к нашему прежнему, где я жил в детстве.

Когда я переступил порог, Панноам точил свой кремневый меч. Голый по пояс, он стоял, сгорбившись, вполоборота к двери и не слышал, как я вошел; я успел заметить, что он сильно сдал. Мускулы усохли, кожа на руках болталась, ребра и плечевые кости выпирали, локти заострились, живот отвис. Он и обрюзг, и отощал, его тело утратило упругость.

Заметив мое замешательство, Мама шепнула:

– Женитьба на молодой его не омолодила.

Ее жестокое замечание попало в точку. У Панноама уже не было победоносного широкоплечего мускулистого тела, которое утверждало его неоспоримое право оставаться вождем. Годы его согнули. На висках и на темени в грязных взлохмаченных космах пробивалась седина. По лицу пролегли морщины, его желтизна говорила о долгом сидении в четырех стенах, о нехватке физической нагрузки, ходьбы на свежем воздухе и об унынии.

Той ночью, когда он проворачивал свои темные делишки, я узнал его по голосу, который остался прежним, и не заметил отцовой изможденности, но теперь при свете дня его немощь бросилась мне в глаза. Мне стало его жаль. Когда-то мы жили бок о бок, и я боготворил его; потом я бежал из деревни и проклинал его; а теперь я его жалел. Меня поразил ущерб, нанесенный отцу старостью и увечьем, и мне захотелось его утешить.

Он поднял голову.

На лице его просияла искренняя радость.

– Ноам! – воскликнул он.

Он тут же распахнул мне объятия, я бросился к нему.

– Сын мой, – повторял он, прижимая меня к себе.

Как же наплыв чувств выбивает нас из колеи… Они живут своей жизнью, отдельной от нашей, будто наделенные существованием, свободным от всяких границ. Я провалился в прошлое, мне было то семь лет, то двенадцать, то двадцать, я уже не был жестким и разочарованным Ноамом, узнавшим о бесчестности отца, – я был вечным ребенком, верным сыном, преданным, любящим и чистым.

Он растроганно посмотрел на меня и прошептал:

– Я тебя прощаю.

В один миг моя нежность улетучилась.

Он меня прощает!

Глаза его увлажнились и великодушно блестели. Он меня прощал… Прощал мне побег из деревни? Мою одинокую жизнь в лесу? Чем же оскорбил я великого и славного Панноама? Или он полагал, что я, коль скоро вернулся, раскаиваюсь в содеянном и признаю, что жить можно лишь подле него.

Он меня прощал… Прощал мне, что я бежал от его эгоизма, властолюбия, предательства?

Он меня прощал… При этих словах я понял, что он, способный и на дурное, и на хорошее, всегда считает себя правым. Все, что бы он ни сделал, было правильным и справедливым; независимо от содеянного, он полагал себя хорошим. Его сила опиралась на высокую самооценку.

Он меня прощал… Приходило ли ему в голову, что у меня было гораздо больше поводов прощать или не прощать? Едва ли.

Лицо его источало великодушие.