Вокруг, на сколько хватало глаз, было поле битвы: снега и ночи. Снег ее выиграл. Он царил. Белый с синеватым отливом покров поблескивал сквозь опустошенные ветви. Сияла луна. Высыпали звезды. Мы немного прошлись.

Барак положил руку мне на плечо:

– Доволен, мой мальчик?

– С чего бы мне радоваться? – вспетушился я, сам удивившись своему недовольству.

– Нура, женщина, о которой ты мечтал, пришла к тебе и доказала, что она тебя любит.

Я устало и измученно поник, не в силах насладиться своей победой. Он возмутился:

– Если бы Елена тогда пришла ко мне, я не ходил бы с такой кислой мордой!

– Барак, разве ты предложил бы моей матери жить в лесу? Она родилась в деревне и другой жизни не знала. Неужели ты заставил бы ее жить зимой в пещере, а летом – в лесной хижине?

– Я…

– Нам с тобой это нравится, потому что мы мужчины. А женщины…

– Неужели они совсем другие? Ведь нет же?

На его большом простодушном лице был написан этот искренний вопрос и столь же искренний страх ответа.

– Они другие, Барак. Когда Нура оказалась в нашей деревне, у нее было три десятка платьев – и это после того, как их дом смыло потоками грязи! Нура обожает наряды, украшения, башмачки, безделушки, благовония и масла. Она принадлежит к общинному миру.

– Она может измениться.

– С чего бы?

– Из любви. Мы-то с тобой очень изменились.

– Мы изменились из-за несбывшейся любви! Чтобы бежать от наших поражений и несчастий.

Барак пнул ногой сугроб и шумно вздохнул. Потом порывисто сжал мне виски и заглянул в глаза:

– Слушай, что она тебе говорит. Слушай ее внимательно. Не совершай моей ошибки, Ноам. Не порти свою жизнь.

И он решительно направился к пещере.

Я остолбенел. В моих глазах Барак вовсе не испортил свою жизнь. Почему он это сказал? Неужели он так думает?

«Слушай, что она тебе говорит. Слушай ее внимательно». Эти слова не шли у меня из головы. Конечно, он прав… Внимательней прислушиваться к Нуре. Или попросту слушать, что она говорит.

Нура промолчала два дня, будто ее болезнь отмерила необходимое мне время, чтобы осмыслить наш разговор. Я томился.

Этой ночью забарабанил первый весенний дождь. Он разбудил меня, и я услышал, как тысячи теплых капель трамбуют остатки снега, топочут по веткам и стволам, шлепают по камням. На рассвете я отважился высунуться наружу и залюбовался лесом, в который вернулись формы и цвета растений и камней. Конечно, оттенки сохраняли болезненную сдержанность – желтоватая зелень, коричневый с серым налетом, – но они были сродни выздоровлению, в согласии с выздоровлением Нуры.

Я подошел к ней и протянул чашку с питьем:

– Расскажи мне, что произошло после моего ухода.

– Стало совсем плохо. Не знаю, как прошла твоя последняя встреча с отцом, но Панноам был страшно сердит, так и не отошел. Ворчит, костерит все на свете, ничто ему не мило. Раньше он казался осторожным, теперь стал недоверчив. Боится всех и вся: и чужаков, что идут мимо своей дорогой, и захожих на ярмарку, и своих всех без разбора. Когда все спокойно, он подозревает, что от него скрывают правду, само собой – дурную. За каждым словом ему мерещится жало предательства, желание навредить. Его послушать, все вокруг с гнильцой и с намерениями самыми зловредными. Ему кажется, что деревня стала гадюшником, где все строят ему козни, травят его и хотят сжить со свету.

И она бесхитростно заключила:

– Я не чувствую себя счастливой.

Я по привычке старался подавить в себе нежность, которую Нура во мне будила.

– А ты этого хотела?

– Чего?

– Быть счастливой?

Она нахмурилась, и между ее безупречными бровями обозначилась складочка.