– Что там такое? – взревел вдруг Барак.

Его возглас, повторенный льдами Озера, прокатился по соседним лощинам и замер.

Он указал вдаль, на слегка засыпанную снегом человеческую фигуру у кромки озерного льда:

– Мертвый. Кто-то заблудился.

Он спустился ниже.

– Женщина.

Он наклонился.

– Бедняжка! Видать, околела от холода. Чистое самоубивство выйти в такую пургу!

Я торопился к нему, снег хватал меня за ноги, не раз и не два я проваливался в какие-то ямы. Когда я из последних сил подошел к дяде, он переворачивал замерзшее тело.

– Вот жалость, – вздохнул он. – К тому ж еще и красавица.

Я склонился тоже: меж обледенелых сугробов лежала Нура.

* * *

Когда мой дядя осторожно принес ее в нашу пещеру, я бросился к ней, приложил ухо к ее груди и воскликнул:

– Она жива!

Я услышал, как сердце Нуры бьется – очень часто, слишком часто, – потом, поднеся пальцы к ее ноздрям, убедился, что у нее короткое, затрудненное дыхание, а грудная клетка почти неподвижна. Нура не была мертва – она умирала.

– Наверно, потеряла сознание незадолго до нашего прихода.

– Ноам, а что, если я хорошенько шлепну ее, чтоб привести в чувство?

– Только не это!

Я отверг эту идею инстинктивно, опасаясь грубости моего дядюшки, хоть и не зная, что много веков спустя медицина научно обоснует мое опасение: если при резкой встряске кожа получит внезапный приток тепла, велик риск послать охладившуюся кровь с периферии тела к сердцу, что вызовет его остановку. Моя осторожность предотвратила сердечный приступ.

Но я не мог решиться раздеть Нуру, так я ее боготворил.

– Барак, сними с нее мокрое, иначе ей не согреться. Сейчас я соберу все шкуры, которые у нас найдутся.

Я тем временем вынул тлеющие угли из рога, где всегда их хранил, и разжег огонь во всех очагах нашей пещеры.

– Готово! – воскликнул дядя.

Я резко обернулся. Нура, обескровленная, с посиневшими висками, с закрытыми глазами, с заострившимися чертами лица тонула под грудой покрывал. Барак встал подле нее на колени и, теребя в руках свои амулеты, монотонно бормотал заклинания. Я присоединился к нему, закрыл глаза и до дурноты взывал к Богам и Духам.

Дядя поднялся, согрел в дубовой чаше воды, добавил в нее меду и коснулся Нуриного лба:

– Ну, моя красавица, выпей.

Скорее всего, она нас не слышала. Барак осторожно усадил ее, приоткрыл ее губы и медленно, по капле, влил питье ей в рот.

– Дай-ка сюда свою шапчонку, раз волосы у нее высохли.

Я протянул ему свою заячью шапку, и он надел ее Нуре на голову.

Я неотрывно смотрел на нее: мне казалось, что ее кожа порозовела, ноздри смягчились, дыхание стало глубже, но едва мне удавалось убедить себя в этом, как я начинал сомневаться, не понимая, так ли это в действительности, или мне хочется обольщаться надеждой.

К вечеру Нура открыла глаза. Ее расширенные зрачки меня не видели.

– Нура, это я, не бойся.

Она пробормотала:

– Папа…

По телу ее пробежала дрожь. Глаза заметались во все стороны. Она выкрикивала что-то нечленораздельное.

Барак шепнул мне на ухо:

– Она бредит.

– Чем я могу помочь?

– Ничем.

Теплое сладкое питье принесло ей облегчение; напившись, она уснула.

Схватив Барака за руку, я утянул его вглубь пещеры, подальше от Нуры.

– Я схожу за ее отцом, Тибором. Он великий целитель. Он знает, как ее вылечить.

Барак скептически почесал за ухом:

– По снегу ты доберешься до деревни только через два дня.