Она отступила в дальний конец пещеры, откинула полог и указала на свое ложе в глубине, устланное шкурами.

Я лег, она задернула портьеру и медленно вытянулась на мне. Она задавала свой темп, свой стиль. Ее глаза погрузились в мои глаза, она взяла своими губами мой рот. Я расплавился. Знал ли я такое прежде? Наши флюиды встретились, перемешались, обогатились.

Она соскользнула с меня, легла на спину и дала мне понять, что я могу ею располагать. Мои пальцы пробежали по ее жарким бедрам, помедлили на упругом животе, попробовали под накидкой добраться до груди. Она высвободилась и вскочила на ноги. Я испугался, что чем-то вызвал ее гнев, столь резким показалось мне ее движение. Но она сорвала свои одежки, явилась мне обнаженной, и я опешил. Ведь я привык к растяжкам на коже у Мины – на теле Охотницы не было ни одной; словно было это чистое и подтянутое тело создано сегодня утром.

Довольная моим восхищением, она снова улеглась ко мне, улыбнулась, закрыла глаза и полностью отдалась во власть моих пальцев. Какое блаженство вдыхать запах женщины, ласкать женские формы, вызывать дрожь этой золотистой кожи, подыматься к маленьким высоким грудям, соски которых твердели от моих прикосновений!

Я вздрогнул: она обхватила мой член. В ее глазах вспыхнула радость, что я вполне готов, и она призвала меня войти в нее.

Оставаясь на спине, она раздвинула бедра и слегка приподняла таз, чтобы помочь мне проникнуть. Не было ничего легче, не было ничего теплее, не было ничего упоительней, чем погружаться в ее влажные глубины.

По мере того как я двигался, она отдавалась моему ритму и наслаждалась своими ощущениями. Все в ней откликалось на мои движения. Ее бедра подхватывали ритм моих колебаний, но иногда, напротив, мягко навязывали свой. Мой твердый член, захваченный ее горячей тесной плотью, слушался ее приказов. Я занимался любовью не для себя, а для нее: ее реакции возбуждали меня не меньше – если не больше – моих собственных ощущений; я становился орудием грандиозного события, которое неуклонно надвигалось.

Она начала постанывать. Тишайший хрипловатый рык, исторгнутый ее горлом, приводил меня в исступление, но и указывал мне, что я должен делать, а чего не должен. Я служил ей со страстью и приобщился к явлению, до сих пор мне незнакомому – удовольствию доставлять удовольствие.

Вдруг она задрожала, я почувствовал в ней невероятное, бешеное освобождение. И тоже кончил.

Я вышел из нее, скатился в сторону и стиснул ее в объятиях. Трепет еще пробегал по нашим членам, и вскоре мы заснули.

* * *

Этой зимой я любил. Земля, укрытая саваном, казалась жесткой, как труп, я же чувствовал себя живее, чем во все прошлые годы. Мы с дядей регулярно наведывались в Пещеру к Охотницам, приносили им в дар крупную дичь и проводили вечера с нашими избранницами. Пока Барак и Малатантра забавлялись в своем закутке, то и дело испуская радостный рык, мы с моей немой Охотницей уединялись и расточали нашу пылкую молодость.

Каждую ночь мой член по нескольку раз восставал. Проснувшись, моя Охотница призывала меня продолжить, но ее таинственный запах – мощный, властный, неукротимый и неистощимый – влек меня к ней и без того. Не знаю, из чего состоял этот естественный аромат – я не мог бы назвать ни одного из его слагаемых или связать его с чем-то знакомым; неподвластное сознанию первобытное чутье упивалось моей дикаркой, устремляло кровь к моему орудию и повелевало войти в нее. И сейчас, когда я пишу эти строки, какая-то память воскрешает ее флюиды, согревает низ живота и разрушает фразу.

Мою Охотницу звали Титой. Вернее, подруги звали ее так, громко выкликая ее имя, поскольку слышала она плохо. Сильная, крепкая и выносливая, она снискала уважение Охотниц; вовсе не считая себя калекой, она была энергичней других и не отказывалась ни от какой работы: я видел, как она несет тушу косули, чтобы содрать с нее шкуру, как укрощает строптивых лошадей, таскает камни и мешки со снегом, укрепляет опоры и приволакивает сучья для очага.