Но если Господь бесконечен, разве от того бесконечен и Его гнев? Пусть так! Но ведь Человек есть существо конечное, он осужден на смерть. Как же может Бог преследовать вечным гневом Человека, когда смерть должна прекратить его существование. Может ли смертное быть бессмертным? Какое странное противоречие даже для Самого Бога; оно обличало бы в Нем скорее бессилие, чем могущество. Неужели ради Своего гнева в караемом человеке конечное Он сделает бесконечным, для удовлетворения Своей жестокости, ничем неудовлетворимой? Но это значило бы простирать кару за пределы бренного праха и закона Природы, по которому все причины постоянно действуют согласно с материей, им нет распространения вне их сферы. Но что, если смерть не лишит чувств одним ударом, как я предполагаю, что, если с ней соединены, с этого самого дня, вечные муки, которые я и теперь чувствую в глубине души во всем окружающем, и там мучиться до бесконечности! О, горе мне! Эта ужасная мысль, беспрестанно возвращаясь подобно грозным ударам грома, поражает мою беззащитную голову!

Итак, Смерть и я, мы вечны, нераздельны! Но это не одна моя доля: во мне проклято все мое потомство! Прекрасное наследство завещано вам мною, Сыны мои! О, если бы я мог расточить его сам, чтобы вам ничего не оставалось после меня! Лишенные его, как бы благословляли вы того, на кого падут теперь ваши проклятия! О, неужели за грех одного человека должно быть невинно осуждено все человечество? Да и будет ли оно невинно? Все, что произойдет от меня, будет растлено духом и волею, не только способной, но по природе расположенной ко злу! Как же могут они быть оправданы перед лицом Господним? И, однако, после всех этих сомнений, я отдаю Ему справедливость. Все мои рассуждения тщетны, все ложные доказательства приводят меня все к одной и той же постоянной мысли. Первый и последний, я виною всему, я единственно; на меня одного, как на корень и происхождение всех зол, должно пасть обвинение! О, если бы на меня одного пал и Его гнев. Безумное желание! В силах ли ты снести это бремя, хотя и разделенное с твоей виновной женою, это бремя, которое превосходит тяжестью всю землю, всю вселенную! Итак, ни в твоих сомнениях, ни в твоих желаниях, нет тебе никакого прибежища, никакой надежды; ты видишь, что несчастнее тебя не было и не будет никого в мире: с одним Сатаною равняешься ты в преступлении; одинакова и ваша участь. О, Совесть! В какую бездну ужаса и терзаний повергла ты меня! Я не вижу исхода и только падаю глубже и глубже!» Так Адам громко стенал в тишине ночи, но не той свежей, ясной, кроткой ночи, какою она была до падения Человека; теперь воздух был полон густых, вредных паров и страшного мрака, в котором преступная совесть видела тысячи ужасов. Он лежал, распростертый на земле, на холодной земле; он проклинал свое рождение, обвинял Смерть за то, что она медлит с казнью, когда она была определена в самый день преступления. «Зачем не приходишь ты, Смерть, – взывал он, – зачем трижды желанным ударом не избавишь меня от жизни? Неужели Правда изменит своему слову! Неужели божественное Правосудие не поспешит быть правосудным! Но Смерть не идет на мой зов; небесное Правосудие не ускоряет своих медленных шагов, не внемля ни мольбам, ни воплям! О, леса, о, источники, холмы, долины, рощи, не на такие звуки откликались вы мне когда‑то из вашей тени, не такие песни повторяло ваше эхо!»

Печальная Ева сидела в отдалении, погруженная в отчаяние. Видя горесть Адама, она приближается к нему, старается нежными словами успокоить в нем взволнованные страсти, но он суровым взглядом отталкивает ее:

«Прочь с глаз моих, ты, Змея!.. Всего приличнее это имя тебе, вступившей в союз с этой тварью; сама ты столь же лукава и ненавистна, как она! Тебе недостает только ее змеиного вида и цвета, чтобы, видя затаенный в тебе обман, все создания остерегались тебя, чтобы эта небесная красота, прикрывающая собою адское вероломство, не завлекало их в свои сети.