Вот так и вышло, что родившийся в 1853 году в Уайтчепле, после долгих споров и множества проклятий в адрес Бога, позволившего такому уроду родиться, а также пьяных скандалов, увенчавшихся избиением женщины, произведшей этого несчастного на свет, младенец был окрещен Джоном Болеславом Лахли и принят сыном в семью, в которой уже имелось четверо сестер-бесприданниц. Он сумел выжить и возмужать в условиях Ист-Энда, что потребовало от него не только сил и воли. Разумеется, не имеющий ярко выраженного пола ребенок рос здесь не более невинным, чем его более удачливые сверстники. Поэтому, выросши, Джон Лахли поклялся себе в том, что никогда, никогда не спустит миру то, что тот с ним сделал.

* * *

Тихим дождливым субботним утром 1888 года д-р Джон Лахли, давно уже выкинувший из своего имени иностранного "Болеслава", сидел в обставленной со вкусом гостиной уютного дома на Кливленд-стрит в Лондоне. Напротив него сидел пациент, и доктор кипел от скрытого раздражения, что так бездарно проходит утро, одновременно с нетерпением ожидая новой встречи с другим клиентом, который привнесет наконец в его жизнь все то, о чем он так давно мечтал.

Несмотря на горевший в камине огонь, в комнате было холодно и сыро. Как правило, август выдавался в Лондоне погожий: цветут цветы, теплый ветер уносит прочь туман, угольный дым и зябкую сырость ранней осени. Однако в тот-год непрерывные дожди и грозы донимали южную Англию несколько месяцев подряд, терзали болью ревматиков, а надежды на лето все таяли - оно все не наступало и не наступало, а потом вдруг кончилось, так и не начавшись. Джону Лахли смертельно наскучило выслушивать бесконечные жалобы на здоровье - с него хватило и прошедшей зимы.

Доктор Джон Лахли вообще терпеть не мог дураков и нытиков, но они платили по счетам - и очень даже неплохо платили, - и потому он сидел в полутемной приемной и улыбался, улыбался, улыбался в ответ на бесконечный поток нытиков, улыбаясь еще сильнее, когда получал от них деньги. Мечты его при этом витали в совсем другой полутемной комнате, где его обнимали руки Альберта Виктора, целовал рот Альберта Виктора, а социальный статус Альберта Виктора обещал соответствующее награждение - и все это находилось в его власти.

Он продолжал старательно улыбаться на протяжении последнего часа, если не больше, с внимательным, понимающим видом выслушивая излияния этого чертова ливерпульского идиота. Едва переступив порог, тот начал жаловаться на свое здоровье, на свои болячки, на свои лекарства, на свои простуды и дрожь в руках, на зуд в коже и головную боль...

Всего этого вполне хватало, чтобы свести с ума даже здорового человека, что, по мнению Джона Лахли - которое он тем не менее держал при себе, - уже давно случилось с этим жалким торговцем хлопком. Последнее, на что жаловался мистер Джеймс Мейбрик, была ипохондрия. Этот кретин ежедневно глотал устрашающее количество стрихнина и мышьяка, прописанных ему другим полоумным, врачом по фамилии Хоппер, в виде целебных порошков. Надо же додуматься: прописать пять или шесть чудовищных доз мышьяка в день! Словно этого было недостаточно, Мейбрик покупал у своего аптекаря еще и пилюли с мышьяком. И в довершение всего этот чертов идиот поглощал целыми флаконами так называемый сироп Феллоу - дешевое снадобье, продававшееся буквально в каждой аптеке и состоявшее преимущественно из стрихнина с мышьяком.

При этом Мейбрик был настолько туп, что искренне не мог понять, почему это он испытывает очевидные признаки острого отравления мышьяком! "Боже, - думал Лахли, - дай мне терпения иметь дело с готовыми платить пациентами, ждущими от меня любых ответов, кроме самых очевидных!" Если бы он просто сказал этому полоумному: "Да прекрати ты принимать этот чертов мышьяк!" - Мейбрик исчез бы, а вместе с ним и его денежки, и нога его никогда больше не ступила бы на порог Лахли.