— …пришла за тобой, но мы пойдем с воинами, если ты пожелаешь. Хотя это не обязательно. Мы, фэйры, не вмешиваемся… стараемся не вмешиваться в дела людей.

— Времена меняются! — произнес кто-то внутри Санти.

— О да! Потому создан ты. Чтобы отвратить злое. Туор Биорк и аргенет Эак могут стать спутниками ради человеческой цели. Но ты — наш, Туон!

— Моя мать — фэйра? — спросил юноша.

— Нет. Но фэйры пели, когда твой отец зачинал тебя. Пели для тебя. Твоя душа — наша душа, Сантан, сын Тилона и Фламмы.

— А моя мать?.. Кто она? Она жива?

— Жива. Ты узнаешь, когда придет время. Узнаешь, не задавая вопросов. Но если ты пойдешь в Черные Горы, оно может и не прийти. Никогда. Ты — наш. Ты — волен. Прислушайся к своему сердцу — и сделай выбор.

Санти прислушался…

Этайа видела свет, исходивший от лица его. Душа ее, чистая, как свет звезд, душа фэйры, не знавшая пут, не знающая розни желаний, плакала от невозможности несбыточного.

— Жаль, что я не фэйр! — произнес наконец юноша. — Жаль!

Он поднял блестящие, зеленые, как море Урт перед бурей, отчаянные глаза:

— Фэйры — не люди… Люди — не фэйры… — Прислушался к тому, что сказал. А потом коснулся чуткой рукой певца кисти женщины: — Я люблю тебя, Тай!

Нассини возлежала на расшитых в три цвета пуховиках и глядела, как преломляется пламя Таира в драгоценных камнях плафона, оправленных в черное серебро. Камни были подобраны так, чтоб свет, идущий сквозь них, не смешивался, а оставался отдельными лучами красных, голубых и зеленых тонов.

Четыре стены пятиугольной комнаты были отделаны деревом близких оттенков: от темно-багрового до алого. Пятая стена была скрыта портьерой из угольно-черной парчи.

По своему обыкновению Нассини была нага. Белые тусклые волосы длинными прядями осыпались на худые плечи. Правая рука круговыми движениями втирала в кожу живота ароматическое масло. В левой был крохотный, чуть больше ногтя, золотой кинжальчик. Острым его кончиком Нассини прокалывала кожу на животе. Но крови не было — притирание сразу залепляло ранки.

На расстоянии вытянутой руки от антассио сонанги подсыхал небольшой, размером с две ее ладони, портретик Муггана.

Вопреки канону антассио сонангов, он был написан в реалистической манере. Написан превосходно: лицо мертвеца, запечатленное мастером, казалось Нассини сверхмертвым. Сколько бы она ни восхищалась изяществом абстрактного, но нарисованное таким, каким было в Мире Иллюзий, казалось куда сильнее.

Глядя на равноконечный серебряный крест с ликом великомученика Пэты Морранского, сонанга познавала то же жгучее наслаждение, что и муж ее, Суррух, испытывал, вырвав из груди раба бьющееся сердце. Трижды запретным было поклоняться Иллюзии. И многажды сладостным. Маленький Суррух, любопытства ради, спиливал черепную кость скованному ниххану. Маленькая Нассини рисовала жженой костью на мраморе профили своих родителей. Суррух был нормален. Он был истинным сонангаем, не хуже и не лучше других. Нассини была гением. О! Она знала это доподлинно! И, как настоящий гений, не спешила делиться с другими. Сотворивший Иллюзию сумел спрятать ее! Иллюзию — в истинном. Истинное — в иллюзии. А истина в том, что пока из всех детей Муггаиссы одна лишь Нассини знает, где настоящее, — истина остается истиной. И радует!

В комнате, предшествующей покоям с красными панелями, глухо стукнул барабанчик. Лишь два человека имели право тревожить антассио сонангу: Начальник Внутренней Стражи Ортран и Мастер Бессмертия Хумхон. Обоих узнавала она по тому, как ударяли они в тугую кожу барабанчика. На сей раз это был Хумхон. И пришел с приятным: об этом тоже поведал сонанге барабанчик.