Когда его взяли, чтоб предать долгой смерти, он вдруг закричал, что искупит вину. О! Сонанга не пожалеет, если даст ему время.

Муж ее, Суррух, недовольно заворчал: ниххан хочет убить себя и лишить его удовольствия. Нассини, может быть, в пику мужу, потребовала, чтоб ниххан получил желаемую отсрочку.

Когда в длинном перечне, что передали ей от Хумхона, оказалась бритва, Нассини подумала, что ниххан все же их провел. Но сказала, чтоб тот получил желаемое: если Суррух лишится развлечения, что за дело — ей?

Спустя два дня Хумхон, бледный, как она сама, преподнес ей шкатулку без портрета, что стояла сейчас на столе. Так было положено начало коллекции Бессмертных.

Сурруху «искупление» понравилось. Он жалел только, что все происходило без него.

Отец Хумхона был бальзамировщиком, а он сам — учеником лекаря, которого учитель выгнал за некоторые особенности характера. Знания ниххана сулили хозяину новые удовольствия. Но прошло совсем немного времени — и на полку за шелковой шторой была поставлена шкатулка с портретом Сурруха.

Чувство, которое Нассини испытывала к скопцу, можно было бы назвать благодарностью антассио сонанги — источником новых ощущений для нее. Лицо его, когда Нассини развлекалась с отторгнутой частью ниххана, было восхитительно. Вот и сейчас он смотрит на нее и думает лишь об этом. В другой раз Нассини не отказала бы себе в удовольствии посмотреть, как он будет грызть толстые губы и пускать слюну, но сейчас ей не терпелось остаться одной.

— Иди, ниххан! — отправила его она. — Но будь готов: завтра у тебя будет работа.

И Хумхон ушел, мягкий, огромный, с телом, подобным телу слизня. Но руки его, сильные большие руки воина, были умны и искусны.

«Кроме того, я могу не покупать настоящего лекаря», — подумала сонанга.

Она вернула шкатулку без портрета на место, в начало длинного ряда одинаковых черных кубиков. Каждый Бессмертный должен быть в такой же шкатулке, как и остальные. Это — правило искусства.

Нассини приготовила ложе, смочила руки остро пахнущим маслом и принялась растирать светло-коричневый фаллос, пока он не нагрелся до температуры тела. Тогда сонанга сунула его под мышку, зажгла бронзовую курительницу и уронила в нее несколько фиолетовых кристалликов магического зелья, из тех, что делают время бесконечным.

Когда дымок над курительницей окрасился, Нассини легла на подушки, положила под ягодицы скользкий от масла фаллос и, глядя на цветные столбы света, стала ждать, пока зелье начнет действовать.

Когда Биорк вернулся из вояжа по окрестностям замка и отправился в пиршественную, чтобы поесть, он застал там Эака.

Аргенет вяло ковырял двузубой вилкой кушанье и не выказал никаких чувств при появлении Биорка. Лишь ответил на приветствие. Биорк сел за тот же стол, велел служанке принести то же, что было у Эака, и обеспокоенно посмотрел на молчаливого аргенета. Выглядел тот неважно.

— Это Владение — крепкий орех! — сказал туор, прихлебывая из фарфоровой чашки слабое вино. — Голыми руками не раздавить!

— Да? — Эак безучастно посмотрел на него, взял нож и попытался разрезать мясо тупой его стороной.

Биорк совсем встревожился.

— Нам нужно убираться отсюда! — тихо сказал он. — Или ты хочешь остаться?

— Может быть, — сказал Эак, не глядя в глаза туору. Голос аргенета был таким же бесцветным, как выражение его лица.

— Сениор! — мягко произнес Биорк. — Что с тобой, сениор? Ты выглядишь так, будто из тебя выпили жизнь!

— Я немного устал, — ответил Эак. — И, знаешь, я не хотел бы уехать отсюда… слишком поспешно.

Биорк тихо свистнул.