|
Глянь, а оттуда холоп молодой выскакивает: рубаха атласная, пояс наборный, шапка горностаева, ходит гоголем. Ну я сгорбился весь, и к нему. «Не у вас ли, - спрашиваю, - боярин, божий человек обитает? Молва, говорят, идет, что и светел он ликом, и набожен, и исцелять божьим словом способен, и чудеса творит. Лицом, поведали мне, он узкоглазый и цветом восковым с лица, ростом с меня, но плечами богатырскими и ногами, як у богатырей, кривыми от седла…». А холоп мне и отвечает: «Пошел вон, дурак, деревенщина. Этот чародей и в церковь не ходит, и не молится вовсе, а в светелке заперся и токмо с зельями колдует, варит что-то, и огни за окном его по ночам мелькают. Молись Богу, чтобы на глаза такому „святоше“ не попасться, не то враз в ужа болотного обратит и на обед себе заварит». Ну и замахал на меня руками. А я и рад токмо. Закрестился испуганно, да в сторону и убег. Вот так, княже, - закончил гордый своей находчивостью Пахом. - Держи гривну свою, вся в целости. Я и так про колдуна все в точности узнал!
- Молодец. Молодчина! - искренне похвалил дядьку Зверев. - Теперь одно нам только дело осталось: исподнее боярское с подворья выкрасть. Уж извини, без этого в зеркало не заглянуть… - И князь Сакульский вернул серебро обратно холопу: - Я на тебя, Пахом, надеюсь. Холоп вздохнул, маленько потоптался, махнул рукой: - Ладно, чегось сообразим, - и ушел, забыв притворить дверь. Андрей тоже закрыть ее не смог: по лестнице взбежал мальчишка, нахально вставил ногу в щель: - Пришли к тебе, княже. Доискиваются. - Пришли - значит, встретим. - Он подобрал с сундука саблю и, опоясываясь, вышел к Данилке: - Ну, показывай. Мальчонка кивнул на усаживающегося за стол горожанина - в алой шелковой рубахе, подпоясанного кумачовым кушаком. Казалось бы - обычный ремесленник, да только многие перстни на пальцах и украшенная самоцветами гривна на шее были слишком дороги даже для новгородского мастерового. Купец Андрею сразу не понравился: остроносый, с редкой бороденкой, впалыми щеками и колючим взглядом; худой, как ангел апокалипсиса. Худые же люди, как известно, либо жадны слишком, на собственном брюхе экономят, либо больны - а любая хворь нутряная характер человеческий не улучшает. - Здрав будь, мил человек, - опустился за стол перед гостем Зверев. - Ты, что ли, Евграф, Гвоздев сын, хозяин верфи, что на улице, к Посадской горе ведущей? - А ты, значит, князь Андрей Сакульский, муж княгини Полины? Что же, рад знакомству. - Купец полуобернулся к закрытой пологом кухне и громко крикнул: - Эй, приказчик, вина лучшего князю, другу моему! Вот он, нрав новгородский! Никакого уважения ни к роду чужому, ни к знатности. Все токмо на золото измеряют. Всего полста лет минуло с тех пор, как сошлись на реке Шелонь рати нищей и малолюдной, но сильной духом княжеской Москвы и богатой до изумления, обширной и многочисленной Новгородской республики. И стало ясно, что сила не в золоте, не в крике вечевом, а в правде, и сделался Новгород всего лишь одной из московских провинций. Но не изменился нрав новгородский, осталась чванливость их к «низовским», как они всех людей, кроме горожан своих, кличут. Любой купчишка с мошной равным себя князьям московским считал, а с боярами небогатыми и вовсе свысока разговаривал. Любой ремесленник одеться норовил по-княжески, в шелка и атласы, самоцветами и золотом сверкал; жену каждый наряжал - боярыням знатным впору. Никакой скромности, никакого понимания места своего в мире. Купец, вон, корабельщик, князя незнакомого, ровно мастерового своего, вином не спросясь угощает, другом кличет. |
