Действительно, девушка ощутила дрожь, зарождавшуюся в теле птицы, закипающую в ее сознании ненависть. Еще немного, еще чуть‑чуть – и ястреб сорвется. Можно ли тогда будет успокоить его? Она грубо прикрикнула:

– Убирайся!

Ее собственное возбуждение передалось птице – и вновь бурные взмахи крыльев, оглушающие хлопки, дикие пронзительные крики… Ромили попыталась противопоставить этому шквалу свои мысли:

«Успокойся, успокойся, моя хорошая, ничего, все пройдет. Никто не посмеет причинить тебе вреда, вот попробуй, какой вкусный кусочек мяса…»

И вновь странное ощущение раздвоенности, смутного, мерцающего непонимания: кто она – человек или птица? Когда это наваждение растаяло, парня рядом уже не было.

Он оставил дверь в сарай открытой, и от входа резко потянуло холодом, вечерним туманом. Скоро в проеме совсем стемнело, пошел дождь. Или снег?.. Вот паршивец!.. На цыпочках, стараясь не встревожить птицу, Ромили отошла и прикрыла дверь – что толку, если ей в конце концов удастся приручить этого хищника, а все остальные птицы погибнут от холода! Следом явились сомнения – видно, надо было только стронуться с места, чтобы один за другим потянулись вопросы: кто она такая, к чему эти мучения? Как могла прийти в голову мысль, что ей, молоденькой девушке, удастся то, что даже у старого Девина, знатока из знатоков, выходило в двух случаях из пяти? Зачем она накричала на мальчишку? Надо было просто сказать ему, что птица уже на грани истощения… И перед глазами возникла картина того, как мужчины обращались с необъезженным, загнанным до изнеможения жеребцом, пойманным в табуне, который бегал по ущельям и дальним холмам. Вот ее отец гоняет скакуна по кругу. Проходит час, другой… Наконец Макаран подходит к взмыленному коню, в руках у него уздечка… Жеребец едва удерживает на весу большую голову, отец тоже с трудом переставляет ноги… Ромили уверена, он бы и эту птицу спас. Он бы приручил… У нее же силенок не хватает, она сама едва дышит от усталости. Как скоро прошли те времена, когда она вскарабкивалась к отцу на колени и делилась с ним своими горестями!

Тут до нее долетел оклик. В голосе звучали недовольство и нежность. Так разговаривать с Ромили мог только Микел, лорд «Соколиной лужайки».

– Ромили! Дочь!.. Ты соображаешь, что делаешь? Разве это занятие для благородной девицы – приручать верина? Я уже распорядился насчет этой пары, однако старый негодник Девин мало того что свалился в лихорадке, так еще одного ястреба упустил, а другого, видно, уморил голодом…

Слезы навернулись у девушки на глаза – она едва смогла вымолвить:

– Первый ястреб теперь свободен… Это я его выпустила. Сегодня утром… А этот, папа, ну никак не приручается!..

После этих слов птица взъярилась еще сильнее, чем раньше, захлопала крыльями, заклекотала, и Ромили с изумлением обнаружила, как бунтующее сознание птицы, ее страстное желание свободы, полета, страстное стремление вольно раскинуть крылья в вышине с необыкновенной ясностью обрушилось на нее. Этим порывам было трудно сопротивляться, но она справилась. В следующее мгновение напор ослаб, и девушка, чуть слышно окликая птицу, попыталась наплывом безмятежного спокойствия утихомирить ее. На грани двух сознаний, самым краешком рассудка неожиданно спросила себя: «А что же отец?» – и только тогда догадалась: эта волна умиротворения, мощная, мягкая, мысленная пелена, наложенная на ястребицу, исходила от него. «Вот, оказывается, как он это делает…» Ромили откинула локон, свисавший на глаза, и медленно шагнула к птице.

«Вот пища, подойди поешь…» Тошнота подступила к горлу. Одного взгляда на кусочек мяса, лежащий на ладони, хватило, чтобы ей стало худо. Закружилась голова… И вдруг откуда‑то со стороны пришла мысль: «Ястребы питаются только свежим мясом, их приручают, подсовывая падаль.