– Пошел прочь, тварь трусливая! – приказал он холопу и протянул его напоследок кнутом по спине. Заячий тулуп с треском разошелся по шву, но бондарь, кажется, этого и не заметил – припустил по тропинке между сугробов, что твой беляк.

– Идем, поговорим с ведьмой по свойски. Объедки вам оставлю, покуражитесь над лярвой напоследок.

Гридни радостно загоготали и торопливо направились к избе, на ходу расстегивая тулупы. Оглянувшись, Василий Николаевич увидел, как бондарь Анисим опустился на колени и начал молиться. Видно понял, что лекарки живой ему больше уже не увидеть. Барин усмехнулся и бодро зашагал вслед за своими подручными. Ничего, потом как нибудь и до этого холопа руки дойдут…

В избу они ввалились всей гурьбой, пройдя через небольшие, темные сени. Внутри было жарко натоплено и стоял насыщенный, густой аромат травяного отвара. Котелок с ним стоял посреди стола и из него валил горячий пар – видно было, что его только вынули из печи. Пахло от него чем то сладким, приторным, отчего немного кружилась голова и навалилась усталость. Бахметьеву захотелось присесть на лавку, но сначала нужно было найти ведьму.

– И где лекарка? – недовольно спросил он, оглядывая небольшую чистенькую комнатку, отгороженную у дальней стены ситцевой занавеской. Подошел к столу, на котором лежала еще и старинная рукописная книга. Взял ее в руки, с удивлением отмечая, что страницы в ней из тонкого пергамента, а непонятный текст написан бурыми чернилами.

– Да здесь она где то, прячется! Куда ей деться то? Вокруг дома ее следов нет, я бы их заметил на нетронутом снегу! – уверенно сказал Прохор и, зевнув, направился к занавеске.

Отдернул ее и хотел уже открыть большой сундук, смахнув с него какое то тряпье, но вдруг остановился, потер глаза рукой и начал заваливаться на бок. Степан, хмыкнув, двинулся было в его сторону, но споткнулся, тоже упал и больше уже не поднялся с земляного пола.

– Что за чертовщина…? – прошептал Мишка, хватаясь за бревенчатую стену и безвольно опускаясь на пол.

Бахметьев наконец, оторвал глаза от удивительной книги и увидел, что все остальные лежат, закрыв глаза. Отбросив книгу, он рванул к двери, поняв что там его единственное спасение. Но не успел. Сил уже не было даже выбить дверь наружу. Голова закружилась, и в глазах его померк свет…

* * *

Голод. Точнее голод, холод и грязь – вот, что такое одиночная камера в Шлисс крепости. Каждый прожитый день давался все тяжелее, после наступления Великого поста и так малюсенькие кусочки мяса в каше, масло на хлебе – все исчезло. Кормежка стала настолько постной, что моя святость начала просто зашкаливать. Как и древние пророки, жившие в пустыне я стал грязный, заросший бородой. Бриться тюремщики не давали, единственный банный день, который у меня был за месяц – вспоминался с теплой ностальгией. Коменданта в крепости то ли не было, то ли он потерял ко мне благорасположение по каким то причинам. На все попытки подать жалобу, сообщение майору натыкалось на стандартное «не положено». Гулять выводить перестали, все, что оставалось – это слушать песни соседа по камерам, да тихонько подпевать. Так я выучил весь нехитрый народный репертуар – «А мы масленицу прокатали…», «Ах вы, сени, мои сени…», «Черный ворон» и так далее по списку.

Упражняться с даром я бросил. Во первых, вся эта беготня по камере вызывала нездоровый интерес тюремщиков.