Шофер влез в кабину, оторвал пальцы женщины от руля и столкнул ее на дорогу.

Бежать! Первая мысль была — бежать! Казалось, еще можно спастись! Но Глаша знала, что он ее просто пристрелит в спину.

Шофер поднял ее и, показав на дорогу, пошел следом, держа овчину в руке.

Глаша слышала за собой его тяжелые, неотступные шаги.

Метров сто они шли от дороги.

— Хальт! — хрипло сказал шофер и бросил на снег овчину. — Ком гер!

Сквозь пелену слез и слепящую ненависть она видела все ближе и ближе его глаза, тупые и жестокие... Звериный дух, идущий из его рта, душил ее... Он сжимал руками в брезентовых рукавицах ее грудь, а она думала, как бы уберечь от него спрятанную на груди книжку и документы...

— Хе, Хуго! Дауэртс нох ланге? — раздался крик с дороги, затем продолжительный сигнал сирены и автоматная очередь.

— Хольс дер тойфель! — выругался шофер. Он поднялся, выдернул из-под женщины овчину, опрокинув ее лицом в снег и пошел к машине, ворча: — Альс об эр нихт вартен кан!

Снова заскрежетала коробка скоростей, мотор заворчал, и машина тронулась.

Снег, залепивший Глаше нос, глаза и рот, подтаял от ее тяжелого дыхания. Холодная струйка потянулась за ворот и привела ее в себя. Она поднялась, сперва на колени, потом, держась за ствол молодой березки, встала на ноги, но тут же упала. Упрямо она поднялась вновь на колени, собрала пригоршни снега, умыла лицо и вдруг, взвизгивая, по-бабьи заревела в голос... Ее узкие, худенькие плечи сотрясались от слез. Потом, всхлипывая, она затихла, встала и пошла в сторону дороги.

Несколько часов тому назад оживленный проселок был пустынен. Она долго шла, проваливаясь в глубокую колею. Наступила ночь. Где-то слышались взрывы, и огненные всполохи поднимались над потемневшим небом. Глаша упрямо шла на восток; у нее еще была злость, которая не давала угаснуть силам.

Среди ночи она огородами обошла Ротмистровку, эти места ей были знакомы с детства. До Балаклеи оставалось пятнадцать верст.

Последние часы под утро ей давались с неимоверным трудом. Чудом уцелевший петух встретил ее утренней песней. Дверь дома была открыта настежь. Глаша вошла в горницу и увидела тетку Раису. В сусликовой шубе и платке, она сидела зареванная на узлах и шмыгала носом.

Глаша молча остановилась у двери и опустилась на табурет.

— Господи, да неужто это ты, Глашка? — перестав всхлипывать, спросила Раиса.

— Я...

— Так мы же к тебе собрались, в Одессу!

— А я из Одессы к вам, в Балаклею...

— Да ты что? Или спятила?! Большевики уже в Белозерье! Смелу палят бомбами! Мой Глебушка бегает по всей Балаклее, подводу ищет... А ты?

— Сами звали, — усмехнулась Глаша. — Не ко двору пришлась, ладно. Отдохнула... — она поднялась и пошла к двери.

— Стой! Стой, скаженная! Тетка я тебе или нет?!.

Но Глаша уже вышла за дверь, пересекла улицу, огороды и пошла к синеющей вдали гребенке леса. Ноги ее слушались плохо, но она упрямо шла вперед, миновала подлесок — вон как он разросся, молодой осинник, — ступила на узкую тропку, но не сделала и ста шагов, как вырос перед ней парень с автоматом:

— Стой! Кто такая?

— А ты кто же будешь? — спросила Глаша, осипнув от нечаянной радости.

— Тебя спрашиваю! Ну!

Теперь Глаша рассмотрела молодого паренька в армейском треухе, в стеганке, подпоясанной немецким ремнем. У него и автомат-то был немецкий, костылем...

— Ты, парень, веди меня к своему начальству, — сказала Глаша и, словно уже начался ее заслуженный отдых, прислонилась к деревцу и закрыла глаза.