.. еще семь тактов, еще шесть... было невозможно нажать на эту
клавишу, чтобы не попасть пальцем в соплю... еще пять тактов, еще четыре... но если я не нажму, а в третий раз сыграю фа вместо фа-диез, то...
еще три такта — о, милостивый Боже, сотвори же чудо! Скажи что-нибудь! Сделай что-нибудь! Разверзни землю! Разбей пианино в щепки! Поверни время
вспять, чтобы мне не нужно было играть фа-диез!.. еще два такта, еще один... и милостивый Боже молчал и ничего не делал, и последний, самый
ужасный такт наступил, он состоял — я это помню совершенно точно по сей день — из шести восьмых, которые бежали от ре вниз до фа-диез и
заканчивались на четвертной ноте на находящейся над ними соль... словно в преисподнюю скользили мои пальцы вниз по этой восьмерной лестнице, ре —
до — си — ля — соль... — Теперь фа-диез! — заорало рядом со мной... И я, в полном понимании того, что я делаю, с полным презрением к смерти,
сыграл фа...
Я едва успел убрать пальцы от клавиш, как крышка пианино с грохотом захлопнулась, и в тот же момент фройляйн Функель подпрыгнула рядом со мной
вверх, как черт из коробки.
— Это ты сделал умышленно! — закричала она захлебывающимся голосом так пронзительно громко, что у меня, несмотря на навалившуюся глухоту,
зачесалось в ушах. Ты сделал это совершенно осознанно, ничтожный негодяй! Ты сопляк плесневелый! Ты бесстыдный маленький засранец, ты...
И тут она сорвалась в дикий, тяжелый бег вокруг обеденного стола, который стоял посреди комнаты, с грохотом стуча кулаком после каждого
второго слова по крышке стола.
— Но я не дам тебе водить меня за нос, ты это слышишь?! Не думай себе, что я дам со мной так обходиться! Я позвоню твоей матери. Я позвоню
твоему отцу. Я потребую, чтобы ты получил такую взбучку, что не сможешь сидеть целую неделю! Я потребую, чтобы ты три недели сидел дома и каждый
день по три часа учил тональности! соль-мажор и еще ре-мажор, и еще ля-мажор с фа-диез, и до-диез, и соль-диез ровно столько, чтобы ты помнил это
даже во сне! Ты еще меня узнаешь, мальчишка! Ты еще меня... а лучше всего я бы тебя прямо здесь... сама лично... собственными руками...
И тут от злости голос ее сорвался, и она обеими руками загребала вокруг себя воздух, и лицо ее стало таким темно-красным, словно в последующее
мгновение она должна была лопнуть, нащупала наконец яблоко, которое лежало перед ней в фруктовой вазе, взяла его оттуда и с такой злостью
швырнула его и стену, что оно превратилось там в коричневое пятно, слева возле часов с маятником, чуть выше черепашьей головы ее старой матери.
После этого, словно после нажатия на какую-то кнопку, в горе из тюли что-то зашевелилось и из складок одежды выползла старческая рука, чтобы,
как автомат, поползти направо, к пирожным...
Но фройляйн Функель этого совершенно не заметила, это видел только я. Она же распахнула дверь, прямой рукой показала на нее и каркнула: «Бери
свои вещи и исчезни!» — и, когда я на нетвердых ногах вышел, с грохотом захлопнула за мной дверь.
Я дрожал всем телом. Мои колени тряслись так сильно, что я едва мог идти, не говоря уже о том, чтобы ехать. Дрожащими руками я закрепил ноты
на багажнике и потолкал велосипед рядом с собой. И пока я его толкал, в душе моей роились самые мрачные предчувствия и мысли. Что ввергало меня в
беспокойство, что вводило меня в это доходящее до мороза по коже волнение, так это не проклятия фройляйн Функель, не угрозы порки и домашнего
ареста, не страх перед чем-либо. |