На голове у Насти берестяной кокошничек. Сама его сделала, да ещё на каждый зубчик по голубой бусинке нацепила. Может, из-за этого самого кокошника так хорошо и вышла у неё роль Семиры, которую велел ей выучить Волков. Может, из-за этого кокошника с голубыми бусинками почувствовала себя вдруг смелой киевской княжной, и слова, которые произносила, звучали гордо, по-княжески...

Миновав длинный переулочек, которым она всегда бегала теперь в новый театр на Никольской улице, Настя повернула за угол и в испуге остановилась. Сердце у неё затрепетало, как у птицы, которая нежданно попала в силки.

Перед воротами их дома, весь в дорожной пыли, стоял знакомый всей дворне барский рыдван. Тут же брички, повозки, телеги.

А недалеко от рыдвана, поддерживаемая под локоть Неонилой Степановной, стояла барыня Лизавета Перфильевна.

«Вернулись!..»

Нет, не страх и не боязнь — какое-то злое предчувствие охватило Настю.

И случилось так: не задержалась она где-нибудь подалее, за углом. А как вкопанная остановилась прямо перед самой госпожой.

Была она сегодня очень красивая. За лето выросла, расцвела. А на голове этот самый злосчастный кокошник, про который, на беду свою, Настя совсем позабыла. И от этого пустякового украшения казалась она ещё милее, ещё прелестнее.

Барыня её тотчас заметила, однако не узнала. Спросила у старшей горничной:

— Наша?

А Неонила Степановна не только помнила Настю, не забыла она и того, как девчонка её перед всеми осрамила и как из-за неё же попало тогда ей от барыни.

Ответила, скривив рот:

— А как же... наша. Обушковская! — и прибавила: — Смутьянка...

— Порядков не знает... — бросила барыня.

А Настю уже кто в спину пихает, кто в бок: «Кланяйся, кланяйся... пониже!»

Настя низко поклонилась барыне. Так низко и так смиренно, как только умела.

А барыня снова глянула на неё. Сказала, цедя слова:

— Середа ныне. День постный. А вырядилась...

Тогда Неонила Степановна подскочила к Насте, сдёрнула с её головы берестяной кокошничек и кинула на дорогу.

Голубые бусины от него так и покатились. Покатились, покатились прямо барыне под ноги...

Между тем пришла новая зима

Снег лёг этой зимой рано. Снежные покровы чуть ли не к концу октября сплошь устлали землю. И Волга, ещё не скованная льдами, гневно и стремительно несла свои холодные, будто свинцовые, воды между белыми, в сугробах, берегами.

Низкие тучи почти лежали на земле. Снег сыпал не переставая. И, касаясь речной воды, мгновенно сам превращался в воду.

Ветер без жалости срывал с дубов последние сухие листья.

Стала Волга лишь в середине декабря. Уж тогда наступила настоящая зима, но какая-то хмурая, безгласная, нерадостная.

В Настиной жизни пока всё шло без особых перемен. Только стала она теперь очень осторожной. Летом, не таясь и не скрываясь, бегала на представления в театр или на читки в ту знакомую ей горенку, где и теперь собирались и работали волковцы. Бывало, летом, прежде чем уйти со двора, она кому-нибудь да обязательно крикнет:

— Вернусь и про несчастную Офелину жизнь расскажу. Нам Фёдор Григорьевич обещался нынче читать пьесу про Гамлета...

Или кинет ещё в таком же роде, приветливо помашет рукой и убежит, метнув за воротами длинной русой косой.

Нет, теперь всё было по-иному. Дожидалась сумерек. Раньше чем не наступит темень, не решалась уходить, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Больше других страшилась Неонилы Степановны. А уходя, до самых глаз кутала голову в тёмный Варварин платок и, выскользнув из людской избы, пробиралась задами.