Теплое майское солнышко приятно пригревало. Я подставлял солнышку то один бочок, то другой, мурлыкая от удовольствия, наслаждаясь незнакомым прежде ощущением полного, абсолютного блаженства. Заботы не тревожили меня, они словно бы растаяли в солнечных лучах. Неясное, тревожное будущее, желание вернуться к привычной жизни в привычном облике, беспокойство о потерявших меня родных – все это не просто отступило на второй, третий или какой там еще план, нет, все это просто исчезло. Я был абсолютно счастлив. Букет не то чтобы незнакомых, но необычных запахов (сместились акценты, изменилась интенсивность) щекотал мои ноздри. Контейнер с мусором пах на удивление приятно, ошеломляюще-пьяняще благоухала молодая травка, а вот аромат французских духов, которыми неумеренно надушилась проходившая мимо женщина, заставил меня расчихаться. Я даже сел, потому что лежа чихать было неудобно.

    В общем, я сел, чихнул – и увидел Ее.

    Она была прекрасна.

    Она была изящна, как китайская нефритовая статуэтка.

    Она была грациозна, как Плисецкая в «Умирающем лебеде».

    Она была нежна, как лепесток подснежника.

    И вместе с тем в ней таилась сила пантеры перед прыжком.

    От нежных своих ушек, просвечивающихся на солнце, и до кончика хвоста она излучала томную негу. В то же время – как это ни парадоксально – в ней чувствовалась порывистость молодой кобылицы.

    Она была совершенством.

    Ее длинную, точеную шейку узенькой красной ленточкой обвивал антиблошиный ошейничек. В ней смешалась кровь Сиама и Египта – гладкая блестящая шерсть, гордо посаженная головка, ноги бегуньи, темная полумаска вокруг изумрудных глаз. Полукровка, конечно (но кто из нас сегодня может похвалиться чистотой крови? Разве что какой-нибудь бультерьер, и то позвольте мне усомниться в целомудрии женской составляющей его предков. Кто-нибудь да согрешил). Но – полукровка – она буквально светилась благородством.

    Она сидела метрах в пяти от меня, строго глядя в мою сторону своими искрящимися цвета изумруда глазами. Заметив мое восхищение – право, я не скрывал его! – она отвернулась с напускным безразличием и начала вылизывать без того белоснежную шерстку на спинке, изгибаясь всем телом. При этом время от времени она метала в мою сторону косые, как бы равнодушные взгляды.

    Никогда прежде, в бытность мою человеком, и никогда после, в бытность мою котом, я не встречал такого совершенства и не испытывал такого упоения красотой.

    Я встал – тоже с равнодушным видом, но краем глаза следя за ее реакцией, – потянулся несколько раз, выпуская когти и распушив хвост, и замер, чуть подрагивая хвостом. Мне не хватало дерева, на верхушку которого я мог бы забраться – в. Ее честь, разумеется, – мне не хватало крысы, которую я мог бы убить, мне не хватало кота, с которым я мог бы подраться.

    Медленно, стелясь по земле, я двинулся в Ее сторону, но как бы мимо, как бы не замечая Ее. И вдруг я завел песнь котов. О том, как прекрасен этот мир под солнцем и под луною, но прекраснее этого мира моя возлюбленная, а самое прекрасное в этом мире быть вдвоем, вдвоем с возлюбленной, и – ах! – я сгораю от вожделения, ответь же на мой призыв, о моя возлюбленная!..

    Там было еще много всего, в том же духе. Я не буду приводить здесь точный перевод – люди поют то же самое и всегда пели, я думаю. Только раньше эти песни называли серенадами, теперь именуют шлягерами.

    Некоторое время она заинтересованно слушала, склонив набок хорошенькую головку, потом стала вылизывать правую переднюю лапку, призывно и вместе с тем скромно поглядывая на меня.