Взвод Антона Степановича сражался недалеко от отрезанной заставы. «Что там с товарищами? Что с Алёшей?» — думали отец и бойцы его взвода. Юрка ручным пулемётом прочёсывал дорогу, взвод понемногу продвигался вперёд. Но по другим дорогам двигались фашисты. Линия боя выгибалась то в одну, то в другую сторону.

Так прошло часа два. А потом огонь усилился — это подошёл на помощь партизанам другой отряд. Фашистам пришлось отступить.

С большим волнением Антон Степанович продвигался вперёд. Вот и то место, где была застава. На пригорке, среди кустов, — несколько маленьких окопов. Валяются пустые гильзы.

Здесь Алёша с товарищами отстреливались, а потом, видно, начали отступать. У партизан появилась надежда: может, ушли, спаслись?

Но вскоре увидели они убитого Костю Ткачука. Ещё дальше — Сеню Морозова…

В стороне — маленькая, светлая полянка. Посреди её стоит пень, а вокруг него — молодая поросль берёзы. Здесь увидели Алёшу…

Лежит на левом боку. Голова, правое плечо и рука окровавлены. В двух шагах — много крови, куски серой немецкой шинели… Видно, здесь были два немецких солдата.

Картина ясная: Алёша в последнюю минуту взорвал гранатой и фашистов и себя…

В Алёшиной шапке нашли записку:

«Папа! Нас окружили. Костя и Сеня убиты. Но я всё равно не сдамся…»

1950 г.

ШАПКА

Был один из тех летних дней, какие бывают, пожалуй, только у нас в Белоруссии. Солнце печёт изо всех сил, но жары нет: большую часть её поглощают и река, и заросли аира, камыша, и заливные луга, и непролазный ольшаник, и лозняк, и берёзы, и сосны, и всевозможная зелень, что живёт кругом, дышит, шелестит и заполняет не только природу, но и душу человека. Не видно людей и не слышно, но гомону хватает и без них. Одни кузнечики своим стрекотаньем могут заглушить всех людей, а тут ещё квакают желтобрюхие лягушки, щебечут суетливые пичужки да гудят солидные шмели.

Всем радостно в такой день. Радостно и мне. Радостно и вон тому восьмилетнему мальчугану, что спускается с горы, подскакивая на одной ноге и размахивая белой хворостинкой.

Мы встречаемся с ним на мосту. Он останавливается и смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать. Радость, счастье так и брызжут из его голубых глаз. Я понимаю его. Если и я готов всех обнять в этот жизнерадостный день, то что же должно происходить в его маленьком чистом сердце? Я ласково улыбаюсь ему, киваю головой и говорю:

— Хорошо жить на свете, братец, а?

Лицо мальчика засветилось ещё больше, но он ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Мы и без слов понимали друг друга.

Я шёл не торопясь, а мальчик, будто подсолнух, поворачивал вслед за мной своё круглое личико. А глаза его всё так же излучали счастье, и всё так же казалось, что он вот-вот что-то скажет. Скажет, что очень уж приятно в такой день скакать босиком по мосту да размахивать свежей хворостинкой, что в груди его сейчас слишком тесно и оттуда что-то выпирает, что весь мир прекрасен, что дяденька, которого он встретил на мосту, тоже красивый и хороший, да и вообще все дяди и тёти красивые и хорошие… Он ничего не говорил только потому, что не умел выразить свои мысли и чувства. Да и ни к чему это было — я и так всё понимал. Разве я сам когда-то не был таким, как он? Разве я сам не ощущал радости жизни? Особенно в такой чудесный день.

Я его понимал. Но он, видно, этого не знал: всё глядел мне в глаза, словно чего-то ожидая от меня. Он захлёстывал меня своим счастьем, а я в ответ ничего не мог ему дать. Для него моей приветливой и ласковой улыбки было мало. Я должен ему что-то сказать. Но что? Что ему. сказать, как передать всё, что согревает меня, когда я гляжу в эти по-мальчишечьи светлые глаза? А мне осталось ступить только один шаг — и мы разминёмся.