«Ну, тертая, ну, тертая!» — восхитился Яблоков, отправляясь на кухню. Он начал предвкушать близость с этой нравившейся ему десять лет назад женщиной-девочкой, а оттого, что был расслаблен и вял, предвкушение имело какой-то особый, незнакомый, какой-то томительно-сладостный вкус.

— Живешь один? — спросила женщина, когда, освеженная, вытершаяся и вновь одетая, вышла из ванной и сели за накрытый ею стол.

— Когда как, — сказал Яблоков.

— В смысле иногда, вот как сейчас? — уточнила женщина.

— Иногда так, иногда эдак, — ответил Яблоков.

— А эдак — это как? — спросила женщина весело. И, не дожидаясь ответа, повела вокруг взглядом. — Ничего вообще, умеешь жить. Приятно у тебя оказаться.

Яблоков сидел, развалясь в кресле, смотрел на нее и пытался вспомнить: да как же ее зовут? Никак не вспоминалось. А ведь нравилась тогда, десять лет назад, чертовски нравилась, так завидовал Афоне, что ему обломилось, ревновал, жжение в груди… и вот не помнит.

…Женщина позвонила куда-то, сказала, что ночевать сегодня не придет. Яблокову нравилось обычно при свете, но она настояла на том, чтобы погасить, и так, в темноте, раздевалась, в темноте легла к нему под одеяло… И все почему-то, когда ласкались, обнимаясь, целуясь, все приговаривала с каким-то упоением, с каким-то непонятным ему жарким восхищением:

— Какой ты волосатый!.. Ой, какой ты волосатый! Ой, ну, какой волосатый, волосатый какой, шерстяной прямо!..

2

Утром Яблоков, бреясь в ванной перед зеркалом, вспомнил вдруг это ночную ее приговорку. Он оглядел себя и удивился: а действительно, черт, заволосател что-то по-страшному. В юности вообще был гладкокожий, потом стало расти, но нормально, не так чтобы мало, но и не так чтобы больше, чем у других, сейчас он увидел: руки, грудь, живот, плечи, ноги — все заросло, и как-то густо, плотно, ну, уж не шерсть, конечно, но что-то по-страшному, по-страшному.

Женщина встала раньше его, когда у него еще и глаза не разлеплялись, и была уже умыта, одета, причесывалась в прихожей перед зеркалом, завтрак, кажется, в отличие от ужина, она не собиралась готовить, но Яблоков по этому поводу не беспокоился: всегда у него на всякий случай лежали в холодильнике яйца, — бей и жарь яичницу.

Так после и сделал, обоим было к девяти, что ему, что ей, и вместе вышли из дома.

Перед выходом она написала на листке свой адрес с телефоном и попросила то же от него. Яблоков продиктовал и, продиктовавши, усмехнулся:

— Для признания отцовства суду необходимо доказательство семейной жизни. Доказательство, как правило, — ведение общего хозяйства.

Она молча поморщила губы: «Что вы говорите? Неужели?!»

Он глянул на ее листок. «Борзунова Сусанна Васильевна». Сусанна, Сана… Неужели ее звали Саной? Вроде бы так. А может, и нет. Черт сейчас вспомнит.

С утра у него была младшая группа мальчиков — так, серая каша еще, кто-то хуже, кто-то лучше, а в общем, никто еще не стоит никакого внимания, не прорезался еще никто, не понял еще ни один, что спорт — это профессия, он тебя накормит и напоит и спать на мягкую постель уложит, еще просто  з а н и м а л и с ь, — провел с ними разминку, разбил на пары, дал индивидуальные задания — кому крутить «восьмерку», кому проход под кольцо слева, кому справа — и пошел в соседний зал к Афоне.