Уже упомянутая Аннет Оленина начала записные книжки знаменитым четверостишием Е. А. Баратынского:

примеряя эти слова к себе.

Между тем они были обращены к настоящей львице Аграфене Закревской, дерзко перешагивавшей через светские условности. Сама Аннет могла отнести подобную характеристику лишь к скрытой жизни сердца. Но вот после «прочувствованного» опыта ее мысли о браке: «Буду ли счастлива, Бог весть. Но сомневаюсь. Перейдя пределы отцовского дома, я оставлю большую часть счастья за собой. Муж, будь он ангел, не заменит мне все, что я оставлю… Никогда не будет во мне девственной любви и, ежели выйду замуж, то будет супружественная. И так как супружество есть вещь прозаическая, без всякого идеализма, то и заменит рассудок и повиновение несносной власти ту пылкость воображения и то презрение, которым плачу я теперь за всю гордость мужчин».

«Ежели выйду замуж» — этот вопрос терзал каждое девичье сердце. Хорошо, если родители позаботились о женихе. Но их старания далеко не всегда приводили к желанному результату. Один из самых влиятельных министров александровского времени В. П. Кочубей в 1818 году попытался сговорить свою дочь Наталью Викторовну за молодого графа М. С. Воронцова, однако помолвка не состоялась. В письме бойкой барышне Виктор Павлович выговаривал: «Женихов не так-то легко отыскать можно». Если министерской дочери трудно найти хорошую партию, то что же думать об остальных?

Зато богатое приданое позволяло рассчитывать на пристойный союз даже без посредничества родных. Вспомним язвительный ответ приятельницы Пушкина фрейлины А. О. Смирновой (Россет) на вопрос одного из придворных, кто выдал замуж Софи Самойлову за графа А. А. Бобринского (девушка была сиротой). «Мужики, восемь тысяч душ».

Но большинству молодых дворянок такое состояние только снилось. Заметное уменьшение приданого московских девиц даже стало темой для острот. Рассказывали анекдот про молодого офицера, приехавшего в Первопрестольную и пристававшего к другу: «Сыщи мне невесту. Смерть хочется жениться». Тот согласился, де «есть на примете». Последовал вопрос: «Что за ней приданого?» — «Две тысячи стерлядей, которые на воле ходят в Волге», — был ответ.

Даже если родители княжон Тутоуховских обладали искомыми двумя тысячами родовых, приданое пришлось бы делить на шесть девок, и в результате каждой досталось бы очень немного. Еще в 1780-х годах путешественник Франсиско де Миранда отмечал, что в московском Благородном собрании из двух тысяч членов 1600 женщин. К 1820-м годам дамский контингент только возрос. Недаром князь П. А. Вяземский называл московскую знать не просто «многодетной», а «многодевичьей». Московские княжны вошли в поговорку и присутствуют на страницах пьесы как неотъемлемая, узнаваемая и давно надоевшая черта Первопрестольной. Дай Бог, чтобы в брачных играх повезло хоть одной из десяти.

«А при звездах не все богаты…»

В условиях, когда женщины пассивно ждут, что их выберут, положение мужчин — тех, кто выбирает, — кажется более выигрышным. Но это только на первый взгляд.

К 1820-м годам дворянские состояния серьезно поистощились. Сыграли роль и многодетность, и тяжелая война. Будущее также не обещало приятных сюрпризов: падали цены на сельскохозяйственные продукты, крестьяне нищали. Помещики отчаивались получить с них денежный оброк. Например, Н. М. Карамзин, располагая прежде неплохими нижегородскими имениями второй жены в тысячу душ, к середине 1820-х годов бросил и ждать от них дохода. «Наши крестьяне, подобно другим, худо платят оброк», — сетовал он в письме молодому императору Николаю I.