После того как описанная в «Метели» эпоха ушла в прошлое, то есть примерно с начала 1820-х годов, русская провинция снова оскудела мужским контингентом. Дворяне постепенно возвратились в столицу, рассчитывая получить чин или занять вакантное место в полку. И тут нас поджидает новое откровение.

Вспомним, как описана служба главного героя в Петербурге: «Владимир Дубровский воспитывался в Кадетском корпусе и выпущен был корнетом в гвардию; отец не щадил ничего для приличного его содержания, и молодой человек получал из дому более, нежели должен был ожидать. Будучи расточителен и честолюбив, он позволял себе роскошные прихоти; играл в карты и входил в долги, не заботясь о будущем и предвидя себе рано или поздно богатую невесту, мечту бедной молодости».

Зеркало треснуло

Положим, что дело происходит в первой половине 1820-х. Быт гвардейца всегда примерно одинаков: помимо служебных обязанностей (которых Пушкин не знал и потому не описал) — карты, поездки в театр, кутежи, балы и иные «роскошные прихоти». Но чего-то в приведенной зарисовке не хватает. Чего-то, что одушевило бы картину и позволило читателю, внутренне симпатизируя, простить Дубровскому пошлую мечту о богатой невесте.

Нет целого пласта ощущений, характерных для гвардейской молодежи декабристского периода. Конец 1810-х — первая половина 1820-х в русском обществе были окрашены в тона надежд и ожиданий. Предполагалось, что император Александр I продолжит реформы, отложенные из-за войны, даст стране конституцию, изменит к лучшему участь крестьянства, а благородное сословие допустит до выборов в некое подобие парламента… Эти надежды будоражили умы, и чем долее государь медлил, тем радикальнее становились предложения по их реализации уже помимо монарха.

Именно молодое офицерство стало средой, в которой зарождались самые смелые планы и вербовали сторонников тайные общества. Горячие головы из патриотических соображений готовы были на решительные шаги. И молодой Пушкин разделял их устремления.

Именно «души прекрасные порывы» и окрашивали для него в романтические тона рутинную полковую жизнь. С юности вращаясь в кругу гвардейских друзей, Александр Сергеевич долгое время привычно вносил в описание их быта некую яркую, благородную струю, которая одухотворяла и плац, и казарму.

Конечно, ни один автор не писал о тайных обществах прямо. Но в произведениях первой половины 1820-х заметна нота нетерпеливого ожидания. Есть она и в «Горе от ума» А. С. Грибоедова, и на страницах «Евгения Онегина», начатых в 1823-м. Это всего лишь смутное ощущение, ясное для писателя и читателя, но неуловимое для цензора. Как запретить настроение?

Ничего подобного в «Дубровском» нет. Описание жизни Владимира после выхода из Кадетского корпуса намеренно деромантизировано. Оно больно ударяет читателя своей обыденной пошлостью. Кутежи, дуэли, поездки к актрисам были приложением к чему-то более высокому. И потому светились отраженным блеском, тоже становясь притягательны. Сами по себе, без главного, они ничего не стоят. Пустота. Прожигание жизни.

Главное же исчезло после 14 декабря 1825 года. Не только разгром восстания изменил чувства Пушкина к гвардейской среде. В один день, на Сенатской площади, в прах рассыпалось «гвардейское братство», столь дорогое сердцу поэта. Одни «братья» стреляли в других. Зеркало романтических иллюзий разбилось вдребезги, его осколки были в крови.

Всё, что потом происходило в гвардии, да и в обществе, не несло на себе светлой, одухотворяющей печати благородных мечтаний. Надвинулись пошлость и обыденность.