И вдруг они услышали голоса сзади. Звонкие, похожие на детские, они звучали в пустой гробнице, из которой Лина и Валерий только что вышли и в которой не было никого и ничего, кроме высокой надмогильной плиты.

Валерий поднялся и, прежде чем Лина успела ему помешать, шагнул в дверной проем. В склепе было пусто. Невысокая округлая стела, гладкие стены с премудрой резьбой из корана, могильная плита посередине. И — тишина.

— Может, тебе показалось?

— Но ведь и тебе показалось.

Им стало страшно. Они, наверно, приняли бы это за вещий знак судьбы, если бы в ту минуту над их головами снова не прозвучал чистый, как стеклянный, голос. Подняли головы и увидели почти скрытое карнизом ласточкино гнездо. Птицы устраивались на ночь, переговаривались. Чары развеялись, исчез страх, и в то же время стало жалко чего-то. Жалко тайны, несказанности, неразгаданности, которые должны же существовать в этом измеренном и рассчитанном мире, жалко мечты, неизвестности, без которых жизнь становится пресной. Человек стремится разгадать неведомое и одновременно хочет, чтобы оно существовало. «Если бы оно оставалось, — подумала Лина, — то можно было бы на что-нибудь надеяться, на какое-то чудо», — по крайней мере ей так показалось в тот миг. И вдруг вихрь обуял ее душу, и крутил, и кидал ее в бешенство, и она чувствовала такую злобу, даже жаром охватило лицо, злобу на целый мир… «Почему, почему — он?.. Что он такое сделал?.. За что?..»

Она оглянулась на Валерия и быстро пошла наверх. Тот отстал, изучая надписи у гробниц, но она не останавливалась. Пока не ступила на последнюю ступеньку — дальше идти было некуда. Перед нею белел последний склеп, слева и справа — ограда. С правой стороны, за оградой, виднелось кладбище. Сердце ее сжалось и стало маленьким и тяжелым. Без единого живого стебелька, только горбы сухой земли и столбики-памятники — кладбище испугало ее. «Неужели он останется здесь?» И, вскрикнув, она побежала вниз. Он перехватил ее, обнял, и они чуть не упали.

— Что ты? — спросил Валерий.

— Там… опять какая-то птица. Только большая, пролетела над самой головой, — нашлась она. — Пойдем вниз. Я не хочу больше тут… Пойдем! Прошу тебя! Очень прошу!

Он рассмеялся. Он успокаивал и утешал ее, как ребенка. Это мужское дело — успокаивать и утешать. А он уже был умудрен всем мужским опытом и способен защитить ее. Они спустились вниз и вышли на улицу почти веселыми. Был мягкий и прохладный (прямо чудо!) вечер, их ждало чаепитие в чайхане, и спектакль в театре, и уютная комната, где они будут вдвоем, где на столе — тарелка со сладким и душистым виноградом и бутылка вина.

В тот миг оба были счастливы. Только Лина подумала: «Надо дать телеграмму. Отец, наверно, переживает»…

В Широкой Печи судили полицаев, карателей. Хотя и большой там клуб, но и он не вместил всех, кто принес сюда свой гнев, свои слезы. Василь Федорович то сидел в зале, то, как пришитый, слонялся вокруг клуба, ему казалось, что здесь должно что-то проясниться, должна развеяться тайна, которая окутала горьким туманом память его отца.