— Я не наговариваю. Злость у меня на всю жизнь и на всех. Я хотела бы… хотела бы отомстить. Сначала думала, что так оно и будет. Что я… Ну, расслаблюсь, освобожусь от всяких условностей. Я же еще не совсем старая. И еще красивая. Правда?

— Правда.

— А теперь вижу, что не могу.

Его тянуло к ней и отталкивало одновременно. Она выбивала его из колеи, он даже терялся перед нею, хотя не привык к такому.

— Тебе бы надо… куда-то свою энергию направить, — осторожно посоветовал он.

— Я и направляю. На твои поля…

Они шли полевой дорогой мимо жита. Была середина июня, рожь уже выгналась, скоро станет наливаться, но была в ней и какая-то блеклость, словно ей не хватало сил. И не хватало действительно, поле просило дождя, сгорало под солнцем. И сгорала Грекова душа, пласталась над житом. Она изнывала по нескольку раз в год и расцветала с дождями и травами, об этом он подумал смутно, краем сознания, потому что слушал Лиду. И все как-то странно перемешалось: страх перед засухой — уж тогда все припомнят ему, что отказался от севооборота, — вековечная печаль хлебороба и вызывающая Лидина откровенность, ее многозначительные взгляды, намеки и предчувствие какой-то беды.

«Эх, чего там, — подумал он вдруг. — Выдумал на свою голову… Цацкаюсь! Поехать бы с ней на сенокос…» И почувствовал настоящее волнение, и боялся, чтобы она наперед не угадала его. И уже что-то в нем ломало все запреты, хотя он и понимал, что Лидина нервозность, неуравновешенность даром не пройдут — ведь столько лет помнила про него и даже сюда приехала. Но радость становилась чем дальше, тем больше, она даже перебивала страх, вызванный мыслью о сенокосе.

— Хожу вот по полям, и так странно, — неожиданно сказала Лида. — Словно меня две ходит. Может, поля не те. Вот там было пастбище, я там корову пасла…

— Видишь, — перебил он ее, — кукуруза по кукурузе. Уже четвертый год. Взошла хорошо.

— Осень покажет… Ты и не помнишь, как я пастушила?

— Лида, — решился он вдруг на вопрос, который давно хотел задать ей, да все не выпадало случая. — Твоя мать видела, как уводили моего отца. Что она рассказывала?

— Я помню и сама.

— Не шути. Сколько тебе было лет? Четыре.

— Я не шучу. Слыхала, на тебя до сих пор анонимки пишут?

— Пишут. Не в этом дело. Я хочу знать сам.

— Разве мать не рассказывала?

— Рассказывала. Но, может… ты припомнишь еще что-то.

Лида подняла глаза, задержала на нем взгляд.

— А как надо… чтобы она рассказывала? — В ее голосе он уловил и сочувствие, и радость, и почти угрозу.

Он посмотрел на Лиду и понял, что ничего не знает о ней. Кто она, какая она, даже какой она была когда-то.

— Знаешь, Лида, это уже… Я хочу знать правду, и больше ничего.

— Ну, ты и так знаешь ее. Если будет надо, я подтвержу.

— Не надо, — буркнул он.

Они дошли до конца ржаного поля и остановились на краю кукурузного лана. Он был сплошь черным от грачей.

— Пропала кукуруза, — сказала Лида. — Повыклюют все стебельки.

— Завтра начнем с ними расправу.

— Расправу? Какую? — удивилась Лида.

— Я уже подсчитал, — почему-то неохотно объяснил Грек. — Патрон стоит семнадцать копеек. Восемь сторожей на лан, по пятьдесят патронов.

— Ты что, считал убитых ворон? — спросила она пренебрежительно.