Он все еще не примирился с мыслью, что «в конечном счете у всех у нас одни и те же тайны». Впрочем, эта формула уже не вызывала в нем раздражения. Сейчас, когда стоял он на своей лужайке в безлюдном переулке, залитом ослепительным летним светом, пришла к нему и щемящей тоской отозвалась мысль: может, так, а может, иначе, и этого мы никогда не узнаем. Вот когда она говорила ему ночью сочувственным шепотом: «Я тебя понимаю», — что хотела этим сказать? Что она понимала? Он никогда не спрашивал. А теперь уже поздно. Может, и в самом деле пришло время сесть и написать стихи, равные пушкинским, или изобрести электричество? Внезапно, против его воли, в то время, когда он осторожными кругообразными движениями переводил струю из лунки в лунку, вырвался из его груди странный низкий звук, очень напоминающий тот хрип, что издавал Люблин-отец… Иоэлю вспомнились те обманчивые фигуры, которые ночью во франкфуртской гостинице появлялись и исчезали, словно поддразнивая его, когда узор на обоях преображался с каждым движением ресниц.

По тротуару прошла мимо него девушка. В одной руке она несла тяжелую корзину с продуктами, другой прижимала к груди два больших пакета. Девушка-подросток с Дальнего Востока. Она служила домработницей у состоятельных хозяев, в доме которых ей была выделена комнатка со всеми удобствами. Была она хрупкой, худенькой, но корзину и полные пакеты несла без усилий. И прошла перед ним, словно в танце, словно законы земного притяжения были не властны над ней. А почему бы не закрыть кран, не догнать ее и не предложить донести корзинку? Или ничего не предлагать, а повести себя, как повел бы отец с дочерью: преградить дорогу, принять из рук тяжелые вещи, проводить до дому и по пути завязать легкую беседу? На мгновение Иоэль почти физически ощутил, как прижимаемые к груди тяжелые пакеты с силой давят ей в ребра. Но она может испугаться, не понять, может принять его за грабителя, за извращенца, это станет известно соседям, и те начнут перешептываться у него за спиной. Не то чтобы это так уж трогало — и без того он наверняка уже возбудил в округе любопытство и сплетни-пересуды. Хорошо натренированным профессиональным взглядом Иоэль точно оценил разделявшее его и девушку расстояние и понял, что пока будет ее догонять, она уже исчезнет, впорхнув в дом. Разве что он побежит. Но бегать он не любил.

Была она юной, с точеной фигуркой, с тонкой, осиной талией. Черные струящиеся волосы почти закрывали лицо. Цветастое хлопчатобумажное платье с длинной молнией на спине обтягивало тело. Он только успел оценить облегаемые платьем ноги и бедра, как она уже исчезла, и нет ее.

Иоэль вдруг снова ощутил резь в глазах. Он смежил веки. И внезапно перед ним явственно возник квартал бедноты где-то на Дальнем Востоке. То ли в Рангуне, то ли в Сеуле, то ли в Маниле. Бессчетное множество хлипких построек из жести, из картона, жмущихся друг к другу, увязающих в густой тропической грязи. Душный, загаженный переулок с открытой сточной канавой. Облезлые, словно пораженные проказой собаки и коты. Гоняющиеся за ними темнокожие ребятишки, болезненные, босоногие, в лохмотьях, топчущиеся в луже нечистот. Старый вол, отяжелевший и покорный, впряжен с помощью грубых веревок в жалкую повозку с деревянными колесами, которые увязли в навозной куче. И все пропитано удушливо-острыми запахами. И все это поливает тепловатый тропический дождь. Его струи барабанят по проржавевшему остову развалившегося джипа, и тогда кажется, будто откуда-то раздается приглушенная автоматная очередь. И вот в этом-то джипе, на порванном сиденье водителя расположился калека, лишенный конечностей, тот из Хельсинки, белый, словно ангел, и улыбающийся все понимающей улыбкой.

XIII

И тут со стороны, куда выходили окна Неты, донесся приглушенный удар и какие-то звуки, напоминающие кашель.