— Теперь ты мне скажешь, кто хотел убить моего сына? Кто убил Пишеранда и Дораду? Кто убил Итальянца, чтобы украсть у него драгоценности? И если ты закричишь, Тони, я тебе обещаю как перед Господом Богом, что прирежу тебя как цыпленка!

Пот градом катился с лица Салисето, которого трясло от непреодолимого страха. Маспи убрал руку, и больной (помимо отрезанного кончика уха, он еще страдал от желтухи) разохался:

— Поверь мне, Маспи… Зачем мне врать в моем положении? Боканьяно мертв, Бастелика в тюрьме так надолго, что я его уже больше не увижу… Я бы мог тебе сказать, что убийца — Боканьяно, но это неправда… Я клянусь тебе, что не знаю, Маспи… Я клянусь тебе головой своей покойной матери! Я и сам бы хотел знать, кто этот сукин сын, который провернул все эти убийства и стянул драгоценности, потому что это из-за него на наши головы свалились все несчастья! Если б не он, Бастелика не попал бы в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, потому что полиция сама не докопалась бы… Боканьяно не был бы мертв, а у меня были бы невредимые уши, и ты не угрожал бы мне тем, что перережешь горло, и мое сердце не билось бы в груди с такой силой, что кажется, будто вот-вот начнет сотрясаться вся больница.

— И у тебя на этот счет никаких идей?

— Никаких, и меня трясет от бешенства! Я этого негодяя с удовольствием бы голыми руками задушил бы!

— Я его рано или поздно поймаю, и тогда…

В доме Маспи на улице Лонг-де-Капюсин царила в тот вечер безрадостная обстановка. Устроившись в своем кресле, Элуа молча курил трубку. Остальные, догадываясь, что его необычное молчание вызвано чем-то серьезным, не осмеливались с ним заговаривать. Фелиси очень рано пошла спать, чтобы иметь возможность помечтать о Жероме Ратьере в полной тишине. Старики тоже ушли довольно рано, и Маспи Великий остался в компании своей жены. Селестина дождалась удобного момента и, в свою очередь, поднявшись, сказала:

— Я немного устала… Я собираюсь лечь спать. Тебе больше ничего не нужно, Элуа?

Он не ответил. Она вздохнула и направилась к двери, ведущей в их комнату.

— Селестина!

Она повернулась:

— Что ты хочешь?

— Селестина… Это правда, что я тебя сделал несчастной?

Она меньше всего ожидала подобного вопроса и замерла на месте. Она смогла только повторить:

— Несчастной?

— Да… несчастной. Сегодня после полудня меня уверяли, что я был плохим мужем, плохим отцом… в общем, злодеем!

Она чувствовала, что он растерян, может быть, впервые в жизни. Она подошла к нему, чтобы взять за руки:

— Кто тебе наговорил этих ужасов?

Он поднял на нее взгляд, и она заметила, что его глаза подернуты легкой пеленой, которая готова была превратиться в слезы.

— Бруно…

Тут же, несмотря на страдания, которые она причинит Элуа, она встала на сторону своего сына.

— Если это Бруно, тогда другое дело!

— Потому что это твой сын, и он, разумеется, прав?

Это резкое замечание Маспи Великий произнес своим властным тоном, что было ошибкой с его стороны, ибо именно это помогло Селестине освободиться от своей привычной стеснительности перед мужем.

— Поскольку ты меня спрашиваешь, Элуа… Это правда, я не была счастлива… но это была скорее моя ошибка, чем твоя.