— За нами приглядывают в оба глаза, — продолжал Коля, — а мы вот что сделаем: сейчас выйдем из вагончика и перед всеми разыграем, будто вы царевича во мне признали. Расцелуемся и все такое. Они тогда подобрей к нам сделаются и смотреть за нами так строго не будут. А как стемнеет — мы сундук и слямзим. Я часового отвлеку, а вы слямзите. Идет?

— Хорошо. Я — твой воспитатель, monsieur Жильяр. Запомни.

— Альоша, о, Альоша! Мой мальчик!

— Ох, мусью Жильяр, до чего ж я соскучился!

Они стояли на виду у всех, обнимаясь и утирая слезы; проходившие мимо белогвардейцы украдкой бросали на них смущенно-растроганные взгляды. Мальчишка был неглуп, весьма неглуп! Адъютант, которому Колчак поручил не спускать с них глаз, тоже был смущен и растерян; деликатность и уважение к царским чувствам не позволяли ему как следует исполнять свою обязанность.

И вскоре два самозванца уже шлялись по Ставке беспрепятственно, время от времени снова вскрикивая и кидаясь друг другу в объятия. (Однако Коля при этом ни разу не вынул из кармана левой руки, на которой было надето кольцо, и вообще с необычайной ловкостью избегал поворачиваться к лже-Жильяру левым боком.) Все это время Дзержинский продолжал вести с мальчишкой разговоры, пытаясь понять, не замышляет ли тот какой-нибудь каверзы, пока не убедился окончательно, что Коля, несмотря на свою житейскую смекалку, существо очень ограниченное, приземленное и примитивное: высокие материи не волновали его, честолюбия он был лишен напрочь, а энтузиазм в нем вызывали лишь мысли о том, что он купит своей «мамке» и прочим родственникам, когда разживется золотом, и как они опять заведут «крепкое хозяйство». Аристократическую душу Феликса Эдмундовича коробила эта кулацкая меркантильность, но он терпел и слушал внимательно, то и дело поддакивая мальчишке.

— Вот этот вагон, — тихо проговорил Коля.

Они подошли довольно близко к багажному вагону, одиноко стоявшему в тупичке. Подле вагона взад-вперед прохаживался часовой с винтовкой в руке.

— Ты уверен, что золото там?

— А вот пойдемте!

Коля потащил Дзержинского навстречу часовому; приблизившись, он весело крикнул:

— Что караулим?

— Иди, иди отсюда, мальчик, — отвечал часовой.

«Колчак вроде бы разумный человек, а такой либерализм развел, — с осуждением подумал Дзержинский. — За один подобный вопрос нужно стрелять без предупреждения! О, эти безалаберные русские!»

— Дяденька, а дяденька... — продолжал канючить Коля. — Дай винтаря подержать, а?

— Нельзя, мальчик. Я адмиральские сундуки охраняю. Адмирал никому не велят к этому вагону подходить. Самое, говорят, ценное и дорогое тут у них. Бывает, ночью сами придут, заберутся в вагон и сидят, сидят — должно, на сокровища свои любуются. Так и говорят: пришел на сокровища мои поглядеть...

Дзержинский дернул Колю за рукав, и они пошли прочь. Все подтвердилось: сокровища Колчака — во всяком случае, какая-то часть их — были в вагоне! Нынче ночью адмирал в отъезде и не придет сюда... Дзержинский представил, как адмирал Колчак, подобно Скупому рыцарю, сидит ночами по колено в золоте, перебирает в горстях монеты, слитки, нити жемчуга... «Пока ограничусь одним сундуком, а потом, если красные возьмут верх в войне, экспроприирую и остальное. Колчака надо будет казнить. Я в нем ошибался. Он не способен поддерживать порядок. Бесполезный человек».

Темнело; к парочке самозванцев подошел адъютант и, остановившись в некотором отдалении, деликатно кашлянул.