— Вы... вы гермафродит!

— Да! Я с рожденья обречена на страдания и насмешки! Я изрежу тебя в куски, грязная собака! — Однако она не двигалась с места, и руки ее безвольно повисли.

— Вы, милочка... вы, батенька, не отчаивайтесь, — сказал Ленин. — Это все буржуазные предрассудки. Я человек без предрассудков и считаю, что все люди более-менее равны.

— Вы добрый, — сказала Маруся и вдруг, к изумлению Ленина, бросила нож и залилась слезами. — Ах, я так несчастен! Вы думаете, мне приятно жить у этого алкоголика Григорьева и изображать из себя ведьму? Ведь это все фарс; это нарочно, для устрашения, Григорьев распускает слухи, будто я пытаю пленных, чтоб они раскалывались и выдавали военные тайны, едва меня увидев... А я даже курицу зарезать не могу!

— Но зачем же вы остаетесь у него?

— А куда мне идти? Кому я нужна?! Я и у красных был, и у белых; все меня гнали, как только понимали, что я такое... А Григорьев оставил, потому что он алкоголик и ему все равно...

— Не надо плакать, милочка, — сказал Ленин. Брезгливость и жалость к этому ужасному существу мешались в его сердце. — Помогите мне бежать. И сами бегите в Москву.

— К большевикам?

— Не к большевикам; дни большевиков сочтены. Просто в Москву. Там после свержения большевицкой диктатуры начнется новая экономическая политика; откроются рестораны, варьете... Творческая деятельность может заменить человеку личную жизнь, уверяю вас! (Ленин как-то слышал сие идиотское утверждение от Луначарского и решил, что здесь оно будет уместно.) Вы танцуете? Поете?

И, кивнув, Маруся запела; у нее оказалось прелестное контральто... Чудную, странную песню пела она; Владимир Ильич никогда не слыхал такой песни. Она бы, наверное, очень понравилась его другу Махно. Она и грустная была, и веселая, и какая-то отчаянная. «Журавль по небу летит, — пела Маруся, — корабль по морю идет... А кто меня куда несет по белу свету... И где награда для меня, и где засада на меня — гуляй, солдатик, ищи ответу...» А потом она запела другую песню, еще лучше, от которой прямо сердце разрывалось — про коней, что хочут пить...

— Браво, милочка, браво! — сказал потрясенный Владимир Ильич. — Вы с вашей красотой и вашим голосом могли бы попробовать себя в синематографе — это великое искусство! Я дам вам записочку к Ханжонкову, на киностудию.

— Спасибо! — обрадовалась Маруся. — Но какое отношение мой голос может иметь к синематографу?!

— Не за горами времена, когда кино перестанет быть немым! — горячо сказал Ленин. Он искренне верил, что это когда-нибудь случится — конечно, не так скоро, как полет на Марс или Венеру, но все-таки... — А теперь достаньте мне одежду, а, батенька? И надо, надо отсюда уносить ноги. Григорьев ваш долго не проживет, уж вы мне поверьте. На него у всех зуб громадный. (Он оказался прав: очень скоро Григорьева прикончил Махно.)

И вот, едва стемнело, Маруся провела Ленина за околицу; там ждали оседланные кони... Они пустились вскачь. «Как бы мне вежливо отделаться от этой твари?» — думал Владимир Ильич. Когда гермафродит не пел, его общество снова было Ленину противно; что б он ни говорил об отсутствии предрассудков — но терпимости всякого человека есть пределы...

— Извините, батенька, — сказал он, натягивая поводья, — но мне нужно направо, в Гуляй-Поле. А вы езжайте в Москву — это прямо и потом налево.