«...является кино», — дописал Ленин и поднял глаза на вошедшего. Бледное лицо Феликса Эдмундовича было непроницаемо, но тонкие губы скривились в какой-то малопонятной гримасе. Ленин, удивленный, спросил:

— Вы, Эдмундович, с чем-то не согласны? По-вашему, кино не самое важное из искусств?

Все советские руководители обожали кино, и Дзержинский не был тут исключением: он смотрел фильмы «Путешествие на Луну» и «Граф Монте-Кристо» с Дугласом Фэрбенксом двадцать четыре и тридцать два раза соответственно (этот рекорд побил один лишь Богданов, ходивший на «Носферату» с Максом Шреком сто сорок семь раз), после чего в дополнение к своим бесчисленным обязанностям взвалил на себя посты председателей Общества изучения межпланетных сообщений и Общества друзей советского кино.

— Согласен, согласен, — буркнул Дзержинский. Однако у него имелось свое частное мнение по поводу того, что же все-таки является важнейшим из искусств и страшнейшим из оружий...

Это было темным, холодным вечером апреля двадцать первого года. Феликс Эдмундович пребывал в ту пору в прескверном расположении духа: след волшебного кольца был безнадежно утерян, глава государства ушел в запой, и никто не давал денег на содержание «Черного Креста», да еще Польша — о, Польша, эта вечно ноющая, незаживающая рана в сердце! С девятнадцатого года она, эта маленькая, упрямая, прекрасная страна, бешено сопротивлялась красным войскам; казалось бы, он должен был всеми силами биться за ее свободу, но... Перейди он на сторону поляков, забудь о русском престоле — как смог бы он выполнить условие проклятья Марины? Холодный рассудок, как всегда, остужал пламя его сердца: пока он не нашел кольца и не стал законным властителем, он должен был желать победы тому проклятому государству, в котором занимал свой высокий пост и которое финансировало его опричнину. И, наступая ногой себе на горло, он делал все для поражения его милой родины и громче других требовал казни Пилсудского... А Польша не сдавалась, она билась отчаянно, и в марте двадцать первого — ушла-таки, ускользнула из загребущих рук Совдепии! И теперь душа его разрывалась на части: как польский патриот, он должен был радоваться обретенной ею свободе, но как советский государственный деятель — оплакивал потерю.

Желая хоть как-то развеяться, он поехал в Петроград с деловой командировкой, в ходе которой знакомил любознательного Зиновьева с некоторыми особо прогрессивными методами ведения допроса. Оба они устали и, чтобы расслабиться и снять напряжение, после финской бани выпили изрядное количество спирта, занюхав его уже известным белым порошочком; Зиновьев, чей организм был ослаблен неумеренным обжорством и сексуальными излишествами, свалился под стол и заснул, а более крепкий Феликс Эдмундович отправился на съемную квартиру. Он не выносил советских гостиниц, персонал которых по его собственному распоряжению круглосуточно шпионил за постояльцами и где по постелям бегали жирные клопы.

Кокаин жег его кровь. Он искал встречи; он стоял на мосту, глядел в черную маслянистую воду; он шел, стуча каблуками по деревянным мостовым, ныряя в подворотни и переулки, кружа и петляя; отчаявшись найти то, что ему было нужно, он подходил уже совсем близко к своей квартире, когда в одной из подворотен ему послышалось детское хныканье... Он обернулся и увидел у стены большой темный ком тряпья. Из-под платка, которым была укутана фигурка, выбилась густая прядь волос, шелковистых и отливавших золотом при тусклом свете фонаря. Беспризорная девочка! Он подошел ближе, всмотрелся (в глазах его все слегка двоилось и расплывалось): девчонка была, пожалуй, постарше, чем нужно; глаза ее были не черносмородинные, а голубые; но грубый башмак на маленькой ножке, выглядывавшей из-под рваной юбки, был точь-в-точь как тот обожаемый башмачок Ванды... Это решило дело. Он наклонился к девочке, потянул ее за руку, поднял.