Это предложение императрицы Чоглокова передала уже после того, как роман между Екатериной и Салтыковым был в полном разгаре и когда она уже забеременела от него, хотя и неудачно.

Между тем Салтыков, хотя, кажется, и любил Екатерину, но только ещё более любил себя и свою карьеру, за которую при сложившихся обстоятельствах не мог не опасаться. Всё происходившее вокруг него заставило Сергея Васильевича в конце 1752 года взять отпуск и уехать к родным, но не прошло и трёх месяцев, как Салтыков вновь появился при малом дворе, который вместе с большим двором на весь 1753 год переехал из Петербурга в Москву.

Салтыков то появлялся возле Екатерины, то исчезал, объясняя такую тактику нежеланием её компрометации.

Так проходило время в обеих столицах. Лето 1754 года двор снова провёл в Москве и Подмосковье, а затем тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз Елизавета Петровна решила не спешить и приказала проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тогда 29 станций, и потому дорога заняла ровно месяц.

Екатерина, вновь беременная, успела благополучно добраться до Петербурга и в среду, 20 ноября 1754 года, около полудня в Летнем дворце родила сына.

«Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребёнку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребёнка и следовать за ней... — писала потом Екатерина. — Как только удалилась императрица, Великий князь тоже пошёл к себе, и я никого не видела ровно до трёх часов. Я много потела, я просила Владиславлову (одну из статс-дам Екатерины) сменить мне бельё, уложить меня в кровать; она мне сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила; я просила пить, но получила тот же ответ... Со следующего дня я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль, и при том я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела и никто не справлялся о моём здоровье. Я то и дело плакала и стонала в своей постели».

А в городе, как бы намеренно подчёркивая контраст в положении несчастной роженицы и прочих родственников появившегося на свет цесаревича, начались пышные торжества. Во всех церквах Петербурга начались благодарственные молебны, над городом плыл густой, непрерывающийся колокольный звон, а сановники наперебой поздравляли императрицу и Петра Фёдоровича с рождением цесаревича, начисто забыв о Екатерине.

Вечером было объявлено, что крестным отцом и матерью новорождённого будут «оба римско-императорские величества» , персоны которых при крестинах станет представлять посол Австрии в Петербурге граф Эстергази.

Во дворце и в домах знати вспыхнули великие празднества — пиры и маскарады, на улицах появились длинные ряды столов с даровыми яствами и питиями, а в ночном небе полыхал фейерверк, изображавший написанную огненными красками картину: коленопреклонённая женщина, символизировавшая Россию, стояла пред алтарём, на коем красовалась надпись: «Единого ещё желаю». Как только картина угасла, вспыхнула новая: на облаке возлежал на пурпурной подушке младенец, а под облаком сверкала надпись: «Тако исполнилось твоё желание».

Был не только фейерверк — были также и стихи. Фейерверк вскоре отполыхал и угас, а стихи остались, ибо были они написаны первым пиитом России Михаилом Васильевичем Ломоносовым:

На шестой день после родов, в день крестин, Елизавета сама принесла Екатерине на золотом блюде указ своему Кабинету о выдаче ей ста тысяч рублей. Кроме того, она принесла и небольшой ларчик. Этот ларчик Екатерина открыла, когда императрица ушла. В нём лежало «очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые мне, писала Екатерина, совестно было бы подарить моим камер-фрау».