Митька наклонился к ее уху и, не теряя блаженной улыбки, громко прокричал:

— Не хрипи, Степанчиха! Иди, корову свою гони! Сегодня пастух я!

И тогда она решила ошарашить его той новостью, которую берегла для него на потом:

— А ты знаешь, Митечка, что в селе творится?

Митька в очередной раз ударил по баллону и кивнул ей вопросительно: ну, мол, что такое?!

— Не знаешь? Не знаешь… Солдаты пришли. Мить! — закричала она, догадавшись, что у него, как у кузнеца дядьки Захара, заложило уши.

— Какие солдаты? — спросил он уже спокойно и опустил уставшую руку с гусеничным пальцем.

— Такие. Наши, пречистопольские. Двое уже пришли. Я их сама видела. Говорят, и другие тоже придут. А одеты знаешь как?

— Как?

— Как в кино про войну. Не веришь? Вон, гляди, народ собрался. Встречать пошли. У тебя дед был на войне?

— У меня? — Митька внимательно, вроде как ошалев немного, посмотрел на Степанчиху. — Был. Дед Коля. У папки в документах его фотокарточка есть. Но он погиб, — спохватился Митька. — Немцы его убили.

— Знаешь что, пойдем скорей. — Куда?

— Как куда? Твоего деда Колю встречать! Неужели ты так ничего и не понял?

— Не хрипи, — опять сказал он ей. — Как же его можно встречать? Мертвого. Ты что, Степанчиха, тово? — И теперь уже он покрутил у виска.

— Ты и вправду ничего не понял. Ну, как хочешь, а я побегу. Папа сказал, что и к нам тоже дедушка придет. Раз все возвращаются.

Она побежала, встряхивая неопрятными косами, из которых так и выливались на простор золотые кудряшки, и если бы она взяла расплела и расчесала гребешком свои косы, то вот уж, верно, была бы красота неописуемая.

— Подожди! — закричал ей вслед Митька. — Подожди, Степанчиха! Я тоже бегу!

Как только раздались звоны, оповещая Пречистое Поле, что пора выгонять в поля коров и овец, как на большаке, в самой его дали, почти у горизонта, зародилось и стало расти облачко дорожной пыли, закудрявилось, залохматилось, поволоклось обочиной в сонные ржи.

— Идут! Идут! Вон, глядите! — будто, ветром пронесло над толпой пречистопольцев, собравшихся на околице своего села. И толпа всколыхнулась и рассеялись по краю заросшего сурепкой и донником парового поля, обступив дорогу, чтобы, когда подойдут, всем было видно и х. Но как ни вглядывались пречистопольцы в мреющую голубоватую даль полей, как ни прикладывали к загорелым лбам такие же загорелые, натруженные и больные ладони, ничего, кроме растущего с каждым мгновением облачка пыли, разглядеть пока не могли. Было видно и понятно всем, что идут, а кто идет, сколько, все ли, разве ж разберешь в такой дали?

Ребятня, разувшись и поскидав лишнюю одежду, облепила верхние сучья липы. Выше всех забрался Митька Прасолёнков, и ему снизу время от времени покрикивали:

— Ну, Митя? Что там, сынок?

— Идут, — отвечал Митька и подмаргивал стоявшей внизу Степанчихе.

Та тоже смотрела вдаль, щурилась из-под руки, крутила белой головой, а в другой руке держала Митькину куртку.

— Ты смотри, Митюшка, смотри лучше, — сказала ему бабка Проса, тоже стоявшая неподалеку, опираясь на ореховую палку, которую Митька вырезал ей прошлой осенью в лесу возле Каменки. — Смотри, детка, так же ж и дед твой идет.

Бабка Проса Прасолёнкова почти совсем ослепла. Один глаз затянуло белой, с густыми желтыми наплывами, пленкой, другим немного пока видела, но и он в последнее время тоже стал мутнеть. И Митька знал, что это у нее от слез «по убиенном рабе божием Николае».