С разговорчивой партнершей трахаться — ни-ни. Выходить на прогулку в хорошую погоду не положено. В приют проворно принимают идиотов, из приюта медленно увозят невесомый товар, невесомее пустоты. Туда-то и доставили мы, мама и я, очередной человеческий товар. Папу! Он кончает свои дни не в ванне, он ведь не король, он умирает на больничной койке. Бедный папочка! Как случилось, что ты можешь жить, оставаясь невидимым? Поразительно! Сюда бы более известную особу, чем я, о, у меня уже есть такая, это я сама! Ты еще раскаешься, мама, чтобы не пришлось раскаиваться мне. На людях ты так участливо о нем говорила, а потом скоренько запихивала его в кое-как сколоченную нами клетку для кроликов. Чтобы он, наконец, перестал что-то лепетать и хныкать. Его надо убрать, по-другому не получается! Давай-ка позвоним сестре Йемене, пусть хоть немножко поможет с похоронами! Будь у мамы велосипед, она добралась бы туда быстрее. Сегодня она уже слишком стара для велосипеда. А раньше гоняла очень даже прилично. Многие катались с ней, выезжали на прогулки, но так и не отделались от ее злосчастных сексуальных пристрастий.

Ненавидела сестру, ненавидела отчима, ненавидела своячениц! Одно жулье! Значит, бежать от них подальше. В горы, в Венецию, на Большой венецианский склон, нет, он слишком высокий для велосипеда. Она разделала, расчленила папу, как кролика за то, что у него был один изъян. Лучше бы он погиб на войне, но его не взяли в армию, на почве так и не выясненного до конца расового происхождения. Но еще и сегодня община продает эту почву, эти земельные участки, отцы общины до сих пор видят в этих участках нечто зловещее и предпочитают селить на них как можно больше людей. Чтобы потом было с кого спросить, когда снова встанет вопрос о почве. Ну, это я опять сильно преувеличиваю. Но послушайте сами, что говорит бургомистр! Все вокруг должно стать приветливее, светлее и возвышеннее, тогда и мы будем приветливее, светлее и возвышеннее.

Луч света, входи и садись! А ведь для папы, как мужчины, был проложен такой замечательный путь! Его могила могла бы стать таким же утешением, как и выздоровление Ники Лауда, помните, как мы все за него переживали!

Мой папа был король, а умер такой жалкой смертью. Ему бы, укрощенному, спокойно лежать под моим письменным столом, а вместо этого я, его убийца, сижу здесь и так молочу по клавишам, что кровь брызжет из-под ногтей! Правда, крупинку истины я все же нашла. Это ты убил маму, братец, признавайся! Возможно, я тоже в этом участвовала, ну и что. Никто так и не узнал, что тут произошло. Итак, я, сонный, ленивый грудничок, насосавшийся материнского молока, лежу у груди мамы, я была и остаюсь ребенком, с зубами или без зубов. Людям мои зубы не нравятся, но я старая и опытная кусака, мне они еще нужны, я имею в виду зубы, ну, и люди, разумеется, тоже. Я не могу без публики! Мама, значит, положила папу в больницу, а рядом с ним пристроила и его рассудок, словно внутренности курицы, и теперь я должна до конца дней своих жить в ее доме с ней вместе. Я и пачка моих мозгов в морозилке. Может быть, мама наделает из них кубиков и швырнет их в стакан, чтобы мы, две ошпаренные бабы, наконец выяснили свои отношения. Неудивительно, что я никак не могу оттаять!

Самой судьбе было угодно, чтобы папа превратился в идиота, а теперь мама хочет лежать с ним в одной могиле, уже давно оплаченной на сто лет вперед! Мертвецов тоже можно покупать. Разве убийство спорт? Я полагаю, нужно видеть разницу: не всегда! Разве бог враг? Я полагаю, нужно видеть разницу: не всегда! Разве смерть всего лишь сон, чтобы люди и под землей могли совокупляться? Я полагаю, нужно видеть разницу: не всегда! Я лишь хочу сказать, что тело моего отца всю жизнь находилось в миллиметре от стального лезвия моей матери. Но ничего так и не произошло. Далее я хочу сказать, что я все время что-то говорю, вы же сами слышите, но у меня такое впечатление, будто я обращаюсь к спящим.