- Кто в Европе проявляет особый интерес к сотрудничеству с Гаривасом?

- У нас есть довольно надежный партнер в лице Леопольдо Грацио. Впрочем, я бы просил тебя не упоминать это имя, я не до конца понимаю всю хитрость взаимосвязей китов мирового бизнеса, конкурентную борьбу и все такое прочее, так что, думаю, имя Грацио не стоит упоминать в твоем интервью. Санчес вопросительно посмотрел на своего помощника Гутиереса. Тот кивнул. - Во всяком случае, - добавил Санчес, - до той поры, пока я не проконсультирую это дело с ним самим... А еще лучше, если это сделаешь ты, я дам тебе прямой телефон...

- Спасибо. Я непременно ему позвоню, как только вернусь в Шёнёф.

- Я дам тебе прямой телефон его секретаря фрау Дорн, которая, если ей звонят именно по этому телефону, соединяет с Грацио, где бы он ни был: в Лондоне, Палермо или Гонконге.

- Хорошо быть миллионером.

- Честным трудно.

- А разве есть честные?

- Я считаю, да. Это люди, ставящие не на военно-промышленный комплекс, а на мирные отрасли экономики...

- Мне кажется, что коммунисты отнесутся к твоему утверждению без особой радости.

- Во-первых, я говорю то, что думаю, не оглядываясь ни на кого. Во-вторых, надо бы знать, что Ленин призывал большевиков учиться хозяйствовать у капиталистов.

- Среди членов твоего кабинета есть коммунисты?

- Насколько мне известно, нет.

- Ты говоришь: "Мы - это национальная революция". Нет ли в этой формулировке опасности поворота Гариваса к тоталитарной националистической диктатуре армии?

- Ни в коем случае. Национал-социалистская авантюра Гитлера была одной из ярчайших форм шовинизма. Его слепая ненависть к славянам, евреям, цыганам носила характер маниакальный. А наша национальная революция стоит на той позиции, что это верх бесстыдства, когда белые в Гаривасе считали себя людьми первого сорта, мулатов - второго, а к неграм относились так, как это было в Северной Америке во времена рабства - не очень, кстати говоря, далекие времена. Шовинизм основан на экономическом неравенстве, бескультурье, предрассудках и честолюбивых амбициях лидеров или же несостоявшихся художников и литераторов. В нашем правительстве бок о бок работают негры, белые и мулаты.

- Ты позволил мне задавать любые вопросы, не правда ли? "Я всегда позволял тебе это, любовь моя, - подумал он, - а ты чаще всего задавала мне только один: "Ты любишь меня? Ну, скажи, любишь?" А я отвечал, что не умею говорить про любовь, я просто умею любить, а ты шептала: "Женщины любят ушами..."

- Да, я готов ответить на все твои вопросы, - сказал он, добавив: - Впрочем, я оставлю за собой право просить что-то купировать в твоем материале...

- В вашем кабинете нет разногласий?

- В нашем кабинете есть разные точки зрения, но это не значит "разногласия".

- Позволь напомнить тебе строки Шекспира... Когда Кассий говорит Бруту:

"...Чем Цезарь отличается от Брута?

Чем это имя громче твоего?

Их рядом напиши, - твое не хуже.

Произнеси их, - оба

Также звучны.

И вес их одинаков".

Санчес пожал плечами.

- Тот не велик, кто взвешивает свое имя... Сравнивать кого-либо из государственных лидеров двадцатого века с Цезарем неправомочно, ибо он полностью был обуреваем мечтою осуществить на земле прижизненное обожествление... Это особая психологическая категория, присущая, как мне кажется, лишь античности... Все остальное - плохое подражание оригиналу... Впрочем, меня в Цезаре привлекает одна черта: больной лысый старик, он не боялся смерти; этот страх казался ему неестественным, противным высоте духа... Словом, Брутом в наш прагматический век быть невыгодно; в памяти поколений все равно останется Цезарь, а не его неблагодарный сын... (1)

- Брут был республиканцем, полковник Санчес... Он чтил римлянина Цезаря, но Рим был для него дороже.