"Женщина всегда остается женщиной, особенно если любит, подумал Санчес. - Она относится к любимому только как к любимому, в ее сознании не укладывается, что мои слова сейчас обращены не к ней одной, а ко многим, и ведь как же много среди этих многих врагов... А для матери Цезарь был и вовсе хворым мальчиком, а не великим владыкой умов и регионов..."

- Если говорить об объективной - в ту пору необходимости монархизма, о трагедии Брута, который поднял руку на личность, а она беспредельна, то я должен буду отметить, что он выступил не против своего отца императора Цезаря, но за свободу республики... Ведь не во имя тщеславия Брут поднял нож...

- Ты его оправдываешь? - спросила Мари Кровс.

- Я размышляю, а всякое размышление складывается из тезы и антитезы.

- Это термины Маркса.

- Взятые им у Гегеля, а тот в коммунистической партии не состоял, - улыбнулся Санчес.

- Что ты считаешь главным событием, побудившим тебя вступить в ряды заговорщиков?

- Я никогда не примыкал к заговорщикам... Видишь ли, мне кажется, что заговор обычно рожден посылом честолюбия, в нем нет социальной подоплеки... Несправедливость в Гаривасе была вопиющей, несколько человек подавляли миллионы... К людям относились, как к скоту... Знаешь, наверное, впервые я понял свою вину перед народом, когда отец подарил мне машину в день семнадцатилетия и я поехал на ней через сельву на ранчо моего школьного друга. Его отец был доктором с хорошей практикой, лечил детей диктатора... И мы с моим другом в щегольских костюмчиках поехали в школу, а учитель Пако сказал тогда: "Мальчики, я вас ни в чем не виню, только запомните, тот, кто пирует во время чумы, тоже обречен". Мы тогда посмеялись над словами Пако, но вскорости арестовали отца моего друга из-за того, что внук диктатора умер от энцефалита, и мои родители запретили мне встречаться с сыном отверженного... А я испанец, со мной можно делать все что угодно, но нельзя унижать гордость кабальеро... Словом, я ушел из дома, и приютил меня учитель Пако, а жил он в бидонвилле с тремя детьми и больной теткой... Безысходность, всеобщая задавленность, в недрах которой все ярче разгорались угольки гнева, - вот что привело меня в нашу революцию...

Гутиерес посмотрел на часы, стоявшие на большом камине.

- Полковник, в три часа назначена встреча с министрами социального обеспечения и здравоохранения...

- Я помню, - ответил Санчес. - Увы, я помню, - повторил он и поднялся. - Мари, я отвезу тебя на аэродром, и по дороге ты задашь мне те вопросы, которые не успела задать сейчас, о'кэй?

Он пригласил Мари в гоночную "альфа ромео", сказал начальнику охраны, что испанцы, потомки конкистадоров, не могут отказать себе в праве лично отвезти прекрасную Дульсинею в аэропорт, посадил Мари рядом, попросил ее пристегнуться и резко взял с места.

- Слава богу, мы одни, девочка, - сказал он.

- Мы не одни, - сказала она, - за нами едет машина с твоими людьми.

- Но мы тем не менее одни... И послушай, что я сейчас скажу... Если ты сумеешь, вернувшись, опубликовать - помимо этого интервью, в котором, мне кажется, я выглядел полным дурнем - несколько статей о том, как сложна у нас ситуация и никто не в состоянии сказать, что случится завтра, если ты, лично ты, без ссылки на меня, сможешь напечатать репортаж про то, что нас хотят задушить, ты сделаешь очень доброе дело...

- Тебе так трудно, родной...

- Да уж, - ответил он, - не легко. Но я обязан молчать... Понимаешь?

- Нет.

- Поймешь...

- Мне ждать, Мигель?

- Да.

- Может, ты позволишь мне приехать сюда? У меня так тяжко на сердце там... Я аккредитуюсь при твоем управлении печати...

- Нет.

- Почему?

- Потому что я не смогу не видеть тебя и это будет рвать нам сердца, а если мы станем видеться, мне этого не простят, я же говорил.